Сначала — две оговорки. Первая. Те, к кому этот вопрос обращен, — мы — включают в себя и вас, милые читатели, и меня самого. Но тот, кто этот вопрос задает, то есть я, один я, без вас, без них и кого угодно еще, я — категорически не безумен, что, разумеется, никак не означает, что я — такой же нормальный, как вы и все остальные, пишет в своей статье известный философ Александр Пятигорский в своей статье «Не безумны ли мы?»:
Ведь «не безумный» и «нормальный» — две совершенно разные (а иногда прямо противоположные друг другу) вещи. Вторая оговорка. Неисправимой методологической ошибкой было бы требовать от задающего этот вопрос, чтобы он сначала определил, что такое безумие. И вот почему. Такое определение могло бы исходить либо от нормальных людей, употребляющих слово «безумие» в широчайшем спектре смыслов и значений и знающих, к кому и как оно применяется, либо от тех, к кому оно применяется, то есть от самих безумных. Однако последние-то получили слово и понятие от первых, а потому и те и другие составляют, по существу, одну категорию людей, называющих других и называемых другими «безумными». Да ведь и я сам, утверждая, что я — не безумный, уже тем самым зачислил себя в категорию «безумных нормальных» или «нормальных безумных», словом, в категорию нас, с точки зрения которой мне нечего ждать от себя (а вам — от меня) ответа на вопрос, не безумны ли мы.
Но все ж таки, почему бы не попытаться? Тогда первым шагом в такой попытке должен быть уход из этой категории, исключение себя из нее, отказ от тривиальной точки зрения, с которой «безумие» рассматривается, с одной стороны, в его противопоставлении «нормальности», а с другой — как отсутствие чего-то такого в психике человека, что и делает его «нормальным». Иначе говоря, отказ от рассмотрения феномена безумия в его оппозитарности и негативности.
Нигде, может быть, феномен безумия в его тривиальном рассмотрении не был описан столь ясно и четко, как в очаровательной новелле Э.Т.А. Гофмана «Советник Креспель». Один из персонажей новеллы, профессор М., сформулировал этот феномен примерно так: есть особые люди, с кого судьба или их собственная природа сорвала покровы, под которыми у всех нас скрыто наше безумие. То, что в нас остается внутренним, психическим, ментальным, у таких людей немедленно превращается во внешнее действие. Именно отсутствие дистанции между наблюдаемым внешним эффектом и нормально скрытой внутренней причиной мы и называем безумием*… Так лет за семьдесят до Фрейда великий фантаст Гофман сформулировал фрейдовскую концепцию подсознательного (и много лучше, чем это сделал сам Фрейд, по-моему).
Итак, на первый взгляд все вроде бы совершенно ясно. Есть «низовой» уровень спонтанных психических процессов, есть уровень внешнего поведения, изолированный от первого уровня «покровами», то есть сознательными механизмами, контролирующими и регулирующими эффекты спонтанных психических процессов. Тогда безумие есть не что иное, как прекращение работы этих механизмов. Нет, это слишком просто, чтобы быть правдой. Сам профессор М. вынужден был пояснить в начале своего рассуждения о безумных, что они не такие, как мы, в силу их особой природы или особой судьбы. Этим как бы вводится третий уровень, который я бы назвал уровнем «мифологической объективности». Мифологической, потому что логически он никак не выводится ни из фактов или феноменов не осознанной индивидом энергетики его психической жизни, ни из содержания сознания индивида. Объективности, потому что на этом уровне задается содержание сознания, зачастую еще не сформулированное, то есть еще не ставшее сознанием; иногда (в случаях безумия) оно так и останется неосознанным и несформулированным. Тогда природа или судьба — это и само «задаваемое» содержание сознания, и характер его манифестации в поступках и действиях человека.
Необычайная сила безумия — в том, что оно включается в сознание «нормального», легко становится как бы «нормальным» безумием
Хорошо, пока что, если следовать определению профессора М. гофмановской новеллы, безумие — это прежде всего характер манифестации, ну, скажем так, необычныхпсихических содержаний. Или, если следовать Фрейду двадцатых годов прошлого века, — особая энергетика репрезентаций подсознательного. Но что будут, в обоих случаях, значить слова «особый» и «необычный»? Здесь, казалось бы, напрашивается тривиальный ответ: да то, что видится, слышится, читается, наконец, «нормальными» как для них необычное, — не так ли? Ничего подобного. Необычайная сила безумия — в том, что оно, именно в своем содержании, включается в сознание «нормального», накладываясь на уже сложившиеся (либо исторически, либо в процессе жизни индивида) формы его мышления и, таким образом, легко становится как бы «нормальным» безумием. Так случается прежде всего потому, что «нормальное» сознание — всегда и везде пассивно. Соответствующее ему мышление не может, а часто просто не успевает отрефлексировать самое себя в отношении безумия. Поэтому вместо рефлексии сознание опять же пассивно, склонно рационализировать факт безумия, тем усиливая интенсивность последнего. Иначе говоря, нормальное сознание обычно готово к принятию безумия, более того, к принятию языка безумия, который всегда быстро становится частью (а нередко и основой) «нормального» языка. Последнее еще более усложняет задачу различения содержаний безумия и нахождения, пусть неточных и расплывчатых, критериев безумия.
Возьмем все тот же гофмановский пример. «Безумие» советника Креспеля состояло среди прочего в том, что он построил большой прекрасный дом, в котором не было двух окон равного размера и одинаковой формы. В начале XVI века испанские конквистадоры в Мексике были поражены безумием ацтекских ритуальных жертвоприношений (у сотен, а иногда и тысяч юношей жрецы вырывали сердца и приносили их в жертву Богу Солнца). При этом они не считали безумием пытки инквизиции и сожжение живьем (аутодафе) еретиков и ведьм (не надо забывать, что все действия и слова инквизиторов были строго ритуализированы). Из сказанного очевидно, что безумие по своему содержанию не есть отрицание ума, разума, здравого смысла, ибо его содержание как бы имеет свой собственный позитивныйсмысл, сколь бы ни были негативны эффекты и последствия экспликации этого содержания. Ибо последнее строится, структурируется и реализуется в формах, в которых строится и структурируется любое мыслимое содержание. Добавлю при этом, что наиболее важной из этих форм для безумия является сюжет. Именно сюжет облегчает восприятие безумного содержания «нормальными» людьми, быстро делая безумие коллективным и массовым, особенно если в сюжете используются привычные клише «нормального» языка.
Посмотрите, парижане еще не успели забыть последние публичные казни ведьм и отравителей-магов, когда гений Великой Французской революции манифестировался в таких новых клише безумия, как «враг народа» и «английский шпион». По своей мифологической основе сюжет оказался крайне четко структурированным. Первое. Народ — это те, кого мучают, обманывают и предают враги народа. Второе. Родина (или Республика) — это основной объект подрывной деятельности внутренних и внешних врагов, причем первые все время меняются местами со вторыми. Так в контексте революционной мифологии конца XVIII века вновь появляется сюжет заговора, более ранние европейские примеры которого мы легко находим в (пока еще не «всемирном») заговоре тамплиеров в конце XIII века. Сюжет контрреволюционного заговора в содержании якобинской диктатуры быстро сменился сюжетом революционного заговора, который стал набирать силу в двадцатых—тридцатых годах XIX века. Сюжеты последующих заговоров — жидомасонского, сионистского в начале XX века и так далее — очень мало в чем отличаются от предыдущих. Вообще конкретные содержания безумия — не очень разнообразны и изобилуют повторениями.
Крупнейший психоаналитик XX века Жак Лакан считал, что «подсознательное» и «язык» — оба обладают определенной структурной сложностью и в известном смысле являются аналогами друг друга.
К этому можно добавить, что, следуя определению гофмановского профессора М., мы могли бы заключить, что безумие непосредственно эксплицирует подсознательное не только в действиях людей, но и в их языковой деятельности. Более того, безумие всегда тяготеет к созданию «своего» языка — либо дополняющего, либо замещающего «нормальный». Кроме того, небезосновательным было бы предположение, что во всяком «нормальном» языке можно обнаружить элементы, или восходящие к прежним безумным содержаниям, или индуцируемые в данный момент экспликации этих содержаний, синхронные такой экспликации. Не будет преувеличением сказать, что «безумный» или деформированный безумием язык — более эффективен, он несет в себе больший энергетический заряд, чем язык «нормальный». В этой связи интересно отметить обратное влияние языка безумия на «нормальную» психику и на крайнюю податливость последней как формам, в которых манифестируется безумие, так и прямому воздействию «безумных» содержаний. Это особенно ярко проявляется в исторически зарегистрированных коллективных психозах.
И тут мы подошли к неизбежному в любом рассуждении о безумии вопросу: каким образом безумие — само не являющееся научным (клиническим, психиатрическим, медицинским) понятием — соотносится с психозом? Жак Лакан утверждает, что основным качеством психоза, отличающим его от других патологий и аномалий, является то, что в его содержании не-сознательное и сознательное объективно неразличимы.
Другой, очень оригинальный психоаналитический мыслитель нашего времени Вильфред Бион полагает, что в мышлении психотика психическая реальность преобладает над внешней, то есть объективно наблюдаемой реальностью. Тогда — еще раз оговорив, что «безумие» в моем рассуждении никак не является ни научным, ни клиническим понятием, — я бы рискнул предположить, что в отличие от психоза безумие принципиально не может характеризоваться в терминах противопоставления «сознательного» «бессознательному». Вместе с тем, рассуждая о безумии с точки зрения некоторой отвлеченной, не клинической и не психологической позиции — именно той позиции, о которой я уже говорил выше и которая по определению исключает также и «нормальную» точку зрения, — можно было бы предположить, что в безумии невозможно вычислить «реальное» и «нереальное». Впрочем, я бы скорее допустил в «безумном» мышлении одновременное существование нескольких разных реальностей.
Когда в ходе подготовки к Нюрнбергскому процессу одного из врачей спросили напрямик, производил ли на него Гитлер впечатление человека безумного, тот ответил, что определенно не производил
Я думаю, что из сказанного вполне ясно, что объективные критерии безумия так же невозможны, как и объективные критерии «нормальности». Если вы спросите о себеврача-психоаналитика, то узнаете, что вы — невротик (полагаю, что об этом говорит сам факт вашего прихода к психоаналитику, так что могли бы и не тратиться) или истерик. Не замечательно ли, что ни один из врачей, к услугам которых обращался Гитлер, не обнаружил в его состоянии ни малейших симптомов патологии. Какие-то несущественные отклонения, какие-то нездоровые наклонности, некоторую, вполне в пределах нормы, маниакальность — да.
Но что касается психозов — категорически нет. Когда в ходе подготовки к Нюрнбергскому процессу одного из этих врачей спросили напрямик, производил ли на него Гитлер впечатление человека безумного, тот ответил, что определенно не производил, хотя сам был полностью уверен в том, что все поступки Гитлера, по крайней мере с 1936 года, были чистым безумием.
Здесь, однако, было бы уместным заметить: хотя то, что условно называется безумием и не пересекается с психозом как чисто психиатрической категорией, одно никак не исключает другого. В этой связи необходимо уточнить, что, хотя мы и употребляем такие выражения, как «массовая истерия» и «массовый психоз», они остаются метафорой экстраполяции индивидуальных психиатрических патологий на явления коллективного и социального порядка. В то же время выражение «массовое безумие» не претендует на клиническую корректность, но может иметь определенное понятийное содержание, лингвистически и поведенчески вполне четко репрезентируемое.
Так мы переходим к последнему моменту темы «безумие», точнее, к одному из ее важнейших аспектов. Мы только что упоминали об особой энергетичности и эффективности безумия, которые обеспечивают, с одной стороны, быстрое распространение содержаний «безумного» мышления, а с другой — относительную устойчивость и значительную продолжительность этих содержаний и форм (клише) их репрезентаций во времени.
Здесь, конечно, не следует пренебрегать и мнением психоаналитиков, считающих, что чем безумнее воспринимаемая идея и способы ее репрезентации в языке и ее реализации в поведении, тем легче она «ложится» на подсознательную основу психики индивида и тем быстрее становится «интерсубъективной», или массовой. Я думаю, однако, что секрет массовости безумия — не только в его соответствии «подсознательному» (или «коллективному бессознательному» по К.Г. Юнгу). Полагаю, что относительная легкость восприятия «безумных» содержаний средним «нормальным» человеком объясняется прежде всего негативностью этих содержаний. Или, более конкретно — преобладающими в этих содержаниях деструктивными и автодеструктивными тенденциями, которые как бы «облегчают» индивиду разрешение постепенно нарастающего в его психике напряжения между «массой» природных негативных установок, энергия которых в каждый данный момент жизни индивида (как и в каждый данный момент истории социума) оказывается неистраченной или недотраченной, и постоянно действующими ограничительно-сдерживающими установками, энергия которых почти всегда оказывается по большей части истраченной и недостаточной для поддержания инерции существования стереотипов индивидуального и коллективного поведения и мышления.
Итак, всякий раз проклиная безумие (обычно — это безумие другого, гораздо реже — наше собственное), мы проверяем себя на соблазн облегчения, которое может нам принести очередное событие индивидуального, массового или глобального безумия.
