Ари Гандсман и Хосе Лопес о том, как пандемия Ковид обвалила ставки левых интеллектуалов и заставила забыть об утопии.
Про Covid не было слышно в новостях существенную часть прошлого года. Но в последнее время быстрое распространение варианта «Эрис», получившего свое название от греческой богини раздора, вызвало новый виток тревожных репортажей, а также кое-где возврат к пандемическим протоколам. Подобные меры, в свою очередь, вызвали негативную реакцию со стороны тех, кто предупреждал о том, что возобновление нервозности по поводу вируса снова послужит троянским конем для нового глобального авторитаризма. Хотя подобные опасения по поводу антиутопического потенциала мер против пандемии сохраняются, сейчас гораздо менее заметна, чем три года назад, их обратная сторона: парадоксальный утопизм, с точки зрения которого карантин спровоцировал оптимизм относительно будущего.
Для многих левых потрясения 2020 года стали сигналом о том, что возможен другой, лучший мир: тот, в котором поддержка трудящихся ознаменовала признание значения социальной работы и где совместные усилия по «остановке распространения вируса» познакомили нас с новым духом коллективизма и солидарности.
Академические светила, в том числе Славой Жижек, Джудит Батлер и Бруно Латур, приветствовали возможные позитивны последствия карантина. С их точки зрения, пандемия дала возможность расплатиться со всем — от грехов позднего капитализма до колониализма, расизма и, что неизбежно, чрезвычайного климатического положения.
Немецко-еврейский мистик-марксист Вальтер Беньямин столетие назад утверждал, что «представление о прогрессе должна быть основано на идее катастрофы». Поэтому, возможно, неудивительно, что шок от Covid и последовавший за ним карантин спровоцировали новый виток утопических исканий. Более того, пандемия возникла на фоне апокалиптического поворота, случившегося в самой критической теории. Именно потому, что мы «живем в последние времена», как заявил Жижек перед пандемией, «будущее будет утопическим, или его не будет вообще».
Но мечта о кардинально иной жизни после пандемии безжалостно разбилась о банальную реальность. Как предсказал Мишель Уэльбек в 2020 году, сегодня мир «тот же, только немного хуже». Трафик, туризм и другие бедствия, на которые жаловались в первые дни карантина, вернулись к допандемийному уровню или даже превысили его, и ни одно из предполагаемых социально-преобразующих преимуществ Covid — сострадание, солидарность, уважение к социальной работе — не заметно. Тем временем, если посмотреть вокруг, то мы видим войну, инфляцию, нестабильность и растущее неравенство.
Несмотря на тупик, в котором он оказался, утопический поворот в эпоху пандемии ознаменовал значительный сдвиг в мышлении левых, масштабные последствия которого еще предстоит увидеть. В частности, согласие левых на применение авторитарных мер в сфере здравоохранения, хотя оно и было оправдано апелляциями к гуманитарным идеалам защиты прав человека – спасению жизней, защите наиболее уязвимых слоев населения, – повлекло за собой отказ от основополагающего предположения о том, что права принадлежат конкретным отдельным людям. В результате возрождение утопизма в эпоху Covid пало жертвой «последней утопии»: мечты о реализации всеобщих прав человека.
Утопизм занимал центральное место в левой мысли XIX и XX веков, но к началу XXI века эта тенденция пошла на убыль. На рубеже тысячелетий историк Рассел Джейкоби провозгласил «конец утопии», сожалея о дефиците альтернатив в мире, в котором господствует глобальный неолиберальный консенсус. Примерно в то же время культурный критик Том Мойлан отметил господство антиутопий в пространстве литературы, в котором ранее царила утопия. В течение первого десятилетия нового столетия пословица о том, что «легче представить конец света, чем конец капитализма», приписываемая марксистскому литературоведу Фредрику Джеймисону, широко разошлась среди левых. Британский культурный критик Марк Фишер позже уловил это настроение в заглавии своей книги 2009 года «Капиталистический реализм».
Но если верить историку Сэмюэлю Мойну, одна из форм утопизма пережила этот момент конца истории. Это было движение за права человека, которое Мойн назвал «последней утопией» в своей одноименной книге 2010 года. На фоне неудач коммунизма и борьбы с колониализмом, утверждает Мойн, в результате разочарования левых была сделана ставка на права человека. Организованный вокруг универсального, однородного и абстрактного человечества, правозащитный активизм сосредоточился на минимальной политике негативных свобод, а не на более широких социальных преобразованиях. Действительно, права человека изначально задумывались как профилактическое средство против эксцессов фашизма и коммунизма. Если фундаментальная социальная перестройка, предполагавшаяся старыми утопическими проектами, больше не осуществима, люди смогут, по крайней мере, быть свободными от произвольного заключения, пыток и внесудебных убийств со стороны государства. Ограниченный по своим масштабам, этот новый гибрид идеализма и реализма пытался гарантировать, что невинные жертвы не будут страдать от худших форм человеческой жестокости.
Суть заключалась в мягком, безобидном минимализме этики прав человека. Из-за скромности моральных претензий защиту прав человека вряд ли можно назвать утопической, и, более того, она часто опиралась на антиутопический дух. Но все это изменилось, как объяснил Мойн, когда глобализм в области прав человека, опьяненный милленаристским сознанием последнего десятилетия ХХ века и «дивидендами мира» после холодной войны, стал новой утопической мечтой. Результаты этого сдвига были далеко не утопическими. Разжигатели войн после 11 сентября цинично оправдывались гуманитарными соображениями. Вопиющий провал их усилий по навязыванию демократических режимов по всей планете заставил критиков рассматривать права человека как новый, хотя и более мягкий, предлог для империалистической политики. Противоречия между локальной низовой борьбой за права человека и их силовым навязыванием сверху западными государствами и неправительственными организациями вызвали фундаментальный раскол в утопическом подходе к правам человека, что завершилось катастрофой в Ираке, Афганистане, Ливии и других странах.
Появление националистических и мягких авторитарных режимов в самых разных частях света отчасти стало реакцией на подобное. С другой стороны, левые либералы стали рассматривать как универсализм, так и ограниченность прав человека как все более проблематичные. Слово «Недостаточно», вынесенное в название следующей работы Мойна, указывало на неадекватность идеи прав человека для решения более конкретных вопросов экономических и социальных прав, структурного неравенства или исторической несправедливости. Реальные пределы морального минимализма в области прав человека стало трудно игнорировать. Примерно в то же время многие левые стали более подозрительно, если не откровенно враждебно, относиться к таким политическим правам, как свобода слова. Идеализированная и абстрактная универсальность глобальной человеческой семьи разбилась на основанные на идентичности исторические обиды слева и агрессивный национализм справа. Утопия прав человека, как и все предыдущие утопии, не осуществилась.
Широкомасштабные меры в сфере здравоохранения на коронавирус были основаны на утопической логике прав человека, но также включали в себя элементы различной негативной реакции на них. И снова категории жертвы и преступника предлагают упрощенный моральный учет. Только теперь жертвами стали уже не ближневосточные диссиденты, а любой человек, уязвимый для этой болезни, в то время как арабский диктатор был заменен суперраспространителем – соседом, коллегой, покупателем, который не следовал правилам. Тем временем мантию правозащитника или гуманитарного работника взяли на себя эпидемиологи, чиновники и работники из сферы здравоохранения, которые были уполномочены говорить от имени всех уязвимых с медицинской точки зрения групп населения.
Логика массового карантина также использовала правозащитный словарь жертвенности, уязвимости, маргинализации и защиты. Поражение всего населения в правах ради защиты наиболее уязвимых было представлено не только как лучший вариант мер, но и как единственный верный с моральной точки зрения. Любого противника, выступавшего против этого, сравнивали со сторонником или апологетом геноцида – «отрицателем».
Максималистская логика защиты, обратная сторона максимальной уязвимости, означала, что детей следует держать на дистанционном обучении или заставлять их носить маски KN95, даже когда они занимаются спортом на открытом воздухе. Утопической фантазией, лежащей в основе этих требований, было отрицание смерти. Все смерти от Covid считались провалом политической воли или результатом моральной распущенности, а не последствиями легко передающегося воздушно-капельным путем вируса.
Однако было одно ключевое отличие: в то время как прежний подход к защите прав человека последовательно требовал свободы от несправедливого заключения, новая утопия изоляции требовала бессрочного содержания под стражей как условия нравственной жизни.
Если права человека были основаны на безграничном мире неограниченной мобильности и эрозии национального суверенитета, то политика сдерживания Covid привела к беспрецедентному глобальному закрытию границ, укреплению государственной власти и расширению полицейской и военной мощи.
Внезапно стремление ксенофобских изоляционистов от Дональда Трампа до Виктора Орбана (обеспечение безопасности границ) оказалось поддержано таким символом просвещенного либерализма, как Джасинда Ардерн.
Из всего этого следует, что то же самое противоречие между амбициозной солидарностью универсальных прав человека и их нормативным навязыванием властями, часто под дулом пистолета, вновь всплыло на поверхность в новом гуманизме здравоохранения. Меры здравоохранения были представлены как общественные блага, необходимые для спасения жизней; придерживаться их было равносильно тому, чтобы просто быть порядочным, заботливым человеком, придерживающимся минимальной общечеловеческой морали. В то же время эти меры были обязательствами, навязанными государством и подкрепленными угрозой применения силы.
Возможно, нигде это противоречие не проявляется так явно, как в одном из главных утопических манифестов, вышедших из левых академических кругов после Covid. Речь идет о книге «Что это за мир? Феноменология пандемии» Джудит Батлер. Главной мишенью критики со стороны Батлер стала идея индивидуальной свободы, которая предположительно лежит в основе возражений против мер в защиту здравоохранения. Вина лежит на «личной свободе», которую Батлер приравнивает к «влечению к смерти», якобы потому, что сопротивление мерам в защиту здравоохранения приравнивается к убийству людей — как себя, так и других.
Опираясь на традицию защиты прав человека, основанную на заботе об уязвимости и страданиях, представление Батлер резко отходит от идеи прав человека, отвергая основную философскую предпосылку, из которой она вытекает, а именно, что человек обладает или должен обладать определенными правами и свободами. В краткой преамбуле ко Всеобщей декларации прав человека 1948 года слово «свобода» используется семь раз, зачастую на замену или как синоним слова «права». Утопический потенциал пандемических ограничений, по мнению Батлер, заключается в том, что они могут помочь разрушить этот основополагающий набор идей и заменить его новой концепцией, определяемой взаимозависимостью.
Несмотря на надежды Батлер, карантин не сделал нас более заботливым обществом; среди прочего, резкое сокращение благотворительных пожертвований и всплеск насилия и рост числа бездомных говорят об обратном. Научные исследования также указывают на противоположный эффект. Совокупное воздействие карантина на молодых людей, например, заключается в том, что они стали менее чуткими и более жестокими. В конце концов, идеи Батлер раскрывает один из антиутопических тупиков утопической мечты о правах человека: принудительную изоляцию во имя гуманной заботы о других.
Нервозность по поводу опасностей автономии также вдохновляла манифест о карантине покойного философа Бруно Латура «После карантина: метаморфоза». Как и в случае с Грегором Замзой, по мнению Латура, наша метаморфоза после Covid необратима: «Похоже, что мы не собираемся возвращаться, придя в себя после этого кошмара. Будучи однажды запертым, ты заперт навсегда».
По мнению Латура, превратив наши повседневные условия жизни в постоянную изоляцию, Covid и общественная реакция на него раскрыли истинную природу нашей реальности. Мы уязвимы из-за нашей зависимости от наших собратьев, людей и нечеловеческих обитателей, которые, в свою очередь, подвергаются нападкам разрушительных сил нового климатического режима. Те, кто сопротивляется изоляции, заявил он, ошибочно считают себя «автотрофами», способными автономно создавать условия своего собственного существования, но наша земная реальность, как и у Батлер, является реальностью взаимозависимости: мы гетеротрофы! Конечно, мы можем переживать дискомфорт и страдать от ограничений, но если мы хотим жить и избегать последствий нашей уязвимости, то у нас нет иного выбора.
Взгляды Латура соответствуют тому, что многие считали утопическим потенциалом, лежащим в основе антиутопии Covid. Там, где другие видели в локдауне признаки нестабильности, Латур увидел модель устойчивого развития в форме будущих «климатических локдаунов», узаконенных той же логикой чрезвычайной ситуации. Однако, как и в случае с Батлер, обратной стороной теплых объятий взаимозависимости является жесткий авторитаризм навязанных мер.
Первая волна правозащитного активизма была основана на простой моральной логике: на всех нас лежит этическая ответственность заботиться и работать над облегчением страданий узников совести, сидящих по тюрьмам в авторитарных странах. Какими бы ни были ограничения этой моралистической попытки вытеснить политику, сосредоточив внимание на жертвах, права человека взрастили моральный рефлекс, который порождает разделяемое всеми чувство гуманности. Надежда на то, что забота о страданиях далеких людей может стать частью общей моральной интуиции в будущих обществах, была утопической в лучшем смысле этого слова. Но было бы утопично в худшем смысле думать, что это моральное представление, основанное на упрощенном представлении об отношениях между жертвой и преступником, вытеснит политику и станет клеем, скрепляющим народы в единый мир глобальных прав человека.
Но весьма отрезвляет осознание того, что успех борцов за права человека в том, что жертвенность и уязвимость стали господствующими политическими и моральными идиомами, способствовало соблюдению широкомасштабных мер по борьбе с пандемией, которые поставили абстрактные человеческие жизни выше прав человека в конкретном моменте. В истинно антиутопическом двоемыслии прогрессивные интеллектуалы утверждали, что мы можем быть свободными, только будучи запертыми, и заботиться о других, только разрывая фундаментальные социальные связи.
Таким образом, ретроградное возвращение к нормальной жизни предпочтительнее фантазий тех, кто видел в изоляции возможность переосмыслить и переделать мир.
Пусть их утопии исчезнут навсегда.
Ари Гандсман, Хосе Лопес
