Как научиться думать самостоятельно, опираясь на ценности и задавая правильные вопросы, пишет Идеономика.
Профессор риторики из Университета Иллинойса Робин Римз делится пятью ключевыми выводами из своей новой книги «Древнее искусство думать самостоятельно: сила риторики в поляризованные времена» (The Ancient Art of Thinking For Yourself: The Power of Rhetoric in Polarized Times).
1. Риторика – это не то, что вы думаете
Риторика – это не ложь или введение в заблуждение, не пустая болтовня или чушь. Первый вопрос, который мне задают, когда я рассказываю о том, чем занимаюсь, – «Что же такое риторика?».
Изначально она появилась в древнегреческом мире как инструмент изучения того, каким образом можно использовать язык для создания политических разногласий. Идея заключалась в том, что люди, зная, как работают уловки языка в убеждениях, будут более устойчивы к обману. Всякий раз, когда мы поднимаемся над языком и смотрим на него оценивающе, мы обращаемся к риторике. На протяжении сотен лет она развивалась как большой метаязык – то есть язык о языке, называющий и описывающий его суть и возможности, то, как он работает и почему убедителен. Это и есть риторика.
Самое забавное в этом вопросе то, что всю историю западного мира до настоящего периода он был невозможен для обсуждения. Причина в том, что на протяжении более двух тысяч лет – с момента своего появления и вплоть до начала 20-го века – риторика определяла образование по всей Европе, на Ближнем Востоке, в Северной Африке и, в конечном итоге, даже в Америке. Лишь сравнительно недавно мы перестали уделять ей внимание, но, если мы снова к ней обратимся, это может изменить наш взгляд на многое, включая саму истину.
2. Истина – это тоже не то, что вы думаете
Один из аспектов, который изучают риторы, связан с тем, как идея истины – само значение этого слова – менялось со временем. Сегодня мы думаем об истине как о правильной представленности в языке: нечто истинно, если слова верно отражают мир, и ложно, если это не так. Но в эпоху появления риторики люди думали иначе.
Они думали об истине как о чем-то открытом или неоткрытом (слово «истина» буквально означала «нескрытое»). Противоположностью ей была не «ложь», а, скорее, «утаивание» в смысле сокрытия чего-либо от глаз или неспособности это обнаружить. Как мы сегодня с подозрением относимся к искусственному интеллекту, так древние риторы с подозрением относились к написанным речам – им казалось, что оратор прячется за написанным, не говоря открыто то, что думает, и тем самым скрывая себя от аудитории. Написанная речь в определенном смысле была лживой.
Верите вы или нет, но мы до сих пор придерживаемся этого древнего представления об истине. Это основная причина, почему мы верим ораторам и политикам, если они произносят очевидную, наглую и даже доказанную ложь в состоянии импровизации – нам кажется, они действительно что-то открывают аудитории, а не прячутся за заранее приготовленными словами. В античной риторике возникающие в спонтанной речи «демонстрация» и «раскрытие» были равносильны истине. И сегодня для многих это всё еще равносильно истине – независимо от того, должно ли это быть так.
3. И факты работают не так, как вы думаете
Мы склонны думать о фактах как о фиксированной и неизменной реальности. Следовательно, по логике, чем более ими насыщена речь, тем она убедительнее. Но, как ни странно, это не про факты, выраженные в языке.
Чтобы факт был фактом, он должен поддаваться фальсификации. Если нет потенциальной возможности доказать его ложность, это не факт. В риторической практике это означает, что в речи для потери статуса факта достаточно заявления, что это не факт. Всё, что нужно для впечатления, что, возможно, высадки на Луну не было, – это отрицание кем-то реальности этого события. В языке факты действуют иначе, чем в жизни, и это помогает объяснить, почему в наши дни существует так много диковинных теорий заговора. Здесь для отрицания факта достаточно риторического «щелчка пальцев». И так каждый раз.
4. То же касается и ценностей
Ценности в отличие от фактов мы считаем субъективными – это эстетические, моральные и культурные суждения, а также высокие идеалы свободы, истины, чести, семьи и т. п. То есть можно предположить, что чем больше высказывание опирается на ценности, тем менее убедительным оно будет. Однако в риторике ситуация обратная. В то время как речь, основанная на фактах, весьма уязвима к опровержению, речь, опирающуюся на ценности, опровергнуть очень сложно, если вообще возможно.
Это потому что очень сложно опровергнуть сами ценности – они абстрактны. Не имея собственного конкретного содержания, они обретают его лишь в применении к конкретной ситуации. Ценность «свободы» не имеет особого значения, пока свобода не поставлена на карту.
Можете не верить, но это означает, что у нас много общих ценностей. Практически каждый согласится, что свобода, честь, мужество и т. п. имеют значение. И это кажется довольно странным: со множеством общих ценностей иметь настолько поляризованную политику и настолько не доверять друг другу. Но мы расходимся во мнениях, не потому что не разделяем какие-то ценности, а потому что в конкретном контексте по-разному их используем и по-разному расставляем приоритеты.
Например, во время пандемии споры по поводу требований оставаться дома, носить маски и вакцинироваться были вызваны не наукой или фактами, а конфликтом ценностей – свобода или безопасность, свобода или здоровье, индивидуальность или общественное благо. Ценности в этой ситуации повлияли на реакцию людей гораздо сильнее, чем наука или факты – на самом деле их самих зачастую рассматривали как ценности.
И чем больше какая-то из ценностей воспринималась как абсолютная, не ограничиваемая другой, конкурирующей ценностью, тем более бескомпромиссной и радикальной была реакция человека. Зачастую наши наиболее глубокие разногласия возникают из-за того, что мы рассматриваем проблемы так, будто значение имеет только одна какая-то ценность. И мы сможем лучше понимать друг друга, если попытаемся увидеть, как на проблемы, с которыми мы как общество сталкиваемся, влияют все разделяемые нами ценности, а не одна абсолютизируемая.
5. Мы можем научиться хорошо спорить, задавая правильные вопросы
Сегодня мы почти утратили этот навык, хотя в античной риторике это был целый метод. Вместо того чтобы задавать вопросы, мы почти рефлекторно занимаем определенную позицию. И наша позиция по любому спорному вопросу – Газа или Израиль, BLM или полиция, Байден или Трамп – обычно автоматически определяется тем, на какой «стороне» мы находимся.
Идею «занимать позицию» в политических разногласиях мы тоже унаследовали от древних греков. Они называли это «стасис», что буквально означало «позиция». Но в отличие от нас древние риторы начинали не с позиции, а с вопросов, позволявших к ней прийти.
Они считали, что существует лишь четыре возможных типа разногласий и соответственно только четыре типа «позиционных» вопросов:
1. Факт: Существует ли проблема?
2. Определение: Что это за проблема?
3. Качество: Насколько серьезна проблема?
4. Стратегия: Что с этим следует делать?
Дебаты, в которых не было «позиций», означали отсутствие понимания, к какому типу вопросов относится разногласие, и соответственно это был спор двух сторон «мимо друг друга», не имеющий надежды на решение.
Одна из причин, почему это «мимо друг друга» характерно для современных публичных дебатов, заключается в том, что почти все наши позиции сосредоточены на стратегии (вопрос № 4), в то время как разногласия зачастую коренятся в факте (вопрос № 1). При этом в вопросе о факте самое забавное – это его гибкость. Древнеримский философ и государственный деятель Цицерон одним из первых отметил растяжимость и неочевидность вопроса о факте, поскольку «он может быть отнесен к любому моменту». Всё – от «Убил ли Улисс Аякса?» до «Если мы не разрушим Карфаген, повредит ли это римскому государству?» – считается вопросом факта. Это означает, что, экспериментируя с вопросом о фактах, можно придать дебатам новое направление, даже если они кажутся совершенно непримиримыми.
Возьмите, к примеру, вопрос о границе. Мы бесконечно обсуждаем строительство пограничной стены, усиление или ослабление полицейского надзора, увеличение или уменьшение задержаний и высылок, изменение или упрочение требований об амнистии и т. п. Всё это вопросы о стратегии. Но задаем ли мы вопросы о фактах? Вот лишь несколько из незаданных. Сократит ли нынешний полицейский надзор количество попыток пересечь границу? Уменьшится ли от укрепления границы бедность, от которой бегут мигранты? Ухудшит ли строительство стены международные отношения с соседями на юге? Есть ли проблема в том, чтобы ценить безопасность выше жизни и наоборот? Это лишь часть вопросов, которые мы могли бы задать. И только один вопрос нас разделяет.
В зависимости от того, какие вопросы о фактах мы задаем, различаются не только ответы, но и аспекты, на которых концентрируется наше внимание. И эти аспекты могут вызывать меньше противоречий, чем мы думаем, или могут быть тем, о чем мы вообще не думали, занимая определенную позицию.
И это только вершина айсберга. В искусстве риторики существует масса способов, которые могут помочь думать иначе и самостоятельно в этот крайне поляризованный век. Я выросла на Глубоком Юге, в белой христианской и чрезвычайно консервативной семье. И в основном верила идеям, которые мне внушали. Риторика научила меня подвергать сомнению те вещи, с верой в которые я росла, и это пошло на пользу. Год из года я вижу, как то же самое происходит с моими учениками. И я живу ради этих ага-моментов, когда глаза студентов расширяются, потому что они увидели механику языка, работающего за ширмой убеждения.
