О том, какой страшной была гражданская война в Таджикистане и как она отражалась на жизни обычных людей – в материале «Азия — Плюс» ««Этот ненавистный камуфляж». Таджикистанцы рассказывают, как пережили гражданскую войну»:
Ровно 21 год назад в Таджикистане официально закончилась гражданская война. 27 июня 1997 года в Москве между правительством республики и объединённой таджикской оппозицией был подписан заключительный документ «Общее соглашение о мире и национальном согласии в Таджикистане». Теперь этот день в республике праздник – День национального единства. А люди привыкли называть его Днём Примирения.
Эта война длилась в республике 5 лет и за это время она унесла жизни 100 тысяч человек, искалечила судьбы миллионов людей, а молодежь, на чьи годы пришлась эта трагедия, часто называют потерянным поколением. О том, как это было, нам рассказали очевидцы тех кровавых событий.
Ощущение войны пришло не сразу. Подросткам, выросшим в абсолютно мирное и безмятежное время, которые знали войну только по книгам, первые ночные выстрелы и БТРы на улицах были почти в радость.
Первый страх пришел в ноябре 1992-го, когда мы всей семьёй стали вынужденными беженцами и ждали поезд Душанбе – Худжанд на перроне. Когда он пришёл, все люди рванули к нему, стали выламывать окна, втаскивать туда свои чемоданы, баулы. Мы с трудом пробрались в поезд, нас раскидало по вагонам и только в Турсунзаде на длительном простое, наша семья смогла объединиться. Это был последний поезд из Душанбе, который пропустили через регарскую зону, после него железнодорожный путь был попросту разобран местными ополченцами-боевиками. Так мы и проехали сутки, стоя в коридоре вагона, хотя у нас были билеты в купе, но все места были заняты теми, кто туда попал через окна.
Для Душанбе, как ни странно, страшным временем были не начало 90-х, а последующие годы, вплоть до 2000-го. В городе и вокруг него находилось большое число вооружённых боевиков, как от новых правительственных сил, так и от различных самостоятельных непримиримых группировок. Все эти 10 лет практически стерлись из памяти, потому что в них ничего хорошего не было. А ведь это были мои студенческие годы, годы первой влюбленности. Но в столице тогда были вечно обкуренные, ошалелые боевики, много автоматов и ненавистный камуфляж, блокпосты, комендантский час, безработица, очереди в два-три ночи за хлебом, проклятые спекулянты, отсутствие транспорта.
Постоянно приходили сообщения о том, что в драке, случайной пулей или избитый боевиками умер какой-то мой сверстник. Я, наверное, выжил потому что прятался всё время дома и целыми сутками от нечего делать смотрел канал «РТР». Знал почти наизусть, что происходило в n-ой серии сериала «Санта-Барбара», что обсуждают в программе «Парламентский час» и что интересного в передаче «Пока все дома».
Все эти годы, наша доселе зажиточная семья, жила впроголодь, и первый батончик «Mars» мы смогли попробовать лишь год спустя, после того, как он появился в Душанбе. Мама смогла позволить себе купить один такой, и мы разделили его на три части: для меня, сестры и для неё.
В 90-х я мечтал о деньгах, чтобы уехать из страны, и поэтому был готов на всё. Но Бог миловал: в криминал я не попал, не лишился в это смутное время жизни, а позже смог найти работу, обрести семью, дом и веру в нормальное будущее.
Но я до сих пор не люблю вспоминать то время. Такое ощущение, что всё это было не с нами.
Искандар Усмонов, режиссёр
Я не хочу вспоминать то время и стараюсь делать это, как можно реже. Сначала пропал мой товарищ Джамик Давлатмамадов: вышел за молоком для новорождённой дочери и больше никогда не вернулся. Помню, как его отец – выдающийся таджикский врач – ходил по городу с фотографией сына, искал его, но так и не нашёл…
Джамшед жил на окраине Душанбе, когда всё началось, я предлагал ему ключи от своей квартиры, просил его, чтобы он перебрался ближе к центру, потому что на периферии было уже совсем опасно, но он отказался. Говорил: «Ты что? Я же свой, кто меня тронет?». Но своих на войне не бывает…
Когда началась война, из Таджикистана хлынул поток русскоязычных жителей. Мы приходили на вокзал провожать своих русских друзей, не понимали, что происходит и не знали, что будет дальше. Мы были молоды, и так хотелось жить, дружить, любить, но все наши мечты растоптали. Мы плакали на том вокзале, провожали их и не знали – увидимся ли ещё когда-нибудь, останемся ли живы…
Таджики, которые не могли бежать за пределы Таджикистана, старались уехать из Душанбе хотя бы на север, в Худжанд. Там тоже не было хлеба, света, воды, но казалось, что там немного спокойнее. Когда я окончил университет, тоже собрался на север, там был мой дом. Сестрёнка ещё училась, я решил забрать её с собой. Как она здесь останется без меня? Она отказывалась, пришлось собрать её сумку и чуть ли не силой привезти на вокзал. А там – не пойми, что происходит, все ломятся в битком набитые вагоны, мест не хватает, все стараются убежать из столицы. Младшую сестру пришлось запихивать в уже выбитое окно вагона.
Когда спустя несколько месяцев я вернулся в Душанбе, в нашей столичной квартире уже жили человек 20 боевиков. Выломали дверь, всё разбили и жили там. Кто-то им сказал, что тут живут северяне, мол, можно не церемониться, и они поселились в нашем доме…
В 97-м убили отца. Казалось бы в спокойном Канибадаме. Мы до сих пор не знаем, кто и почему это сделал. Тогда он занимал пост заместителя администрации Канибадама, спокойно ходил пешком по объектам и его убили. Всю жизнь он строил Вахшскую долину, был выдающимся специалистом, но на войне до этого никому не было дела…
Сейчас я езжу по Хатлонской области, встречаюсь с друзьями отца и узнаю о том, сколько хорошего он сделал в жизни. Во время войны он приютил в Канибадаме около 30 человек из южных регионов, дал им кров, хлеб, работу; прятал на севере выходцев из Гарма, которым грозила опасность. Его до сих пор помнят, если не его друзья, так уже их дети. Только память у нас и осталась…
Рамзия Мирзобекова, журналист
В 92-ом я перешла в девятый класс, шла беззаботная жизнь под крылом родителей, конец которой начался осенью того года. Мы жили на окраине города, поэтому о том, что творилось в центре, я не знала. Заметила, что взрослые стали какие-то напряжёнными, атмосфера стала другой. Вникнуть в то, что происходит, не пыталась. Мы тогда только переехали в новую квартиру, где у меня появилась собственная комната, и все мои мысли были о ней: как я буду её украшать, фотографии каких звёзд будут висеть на стенах, где я буду их доставать…
В октябре отец вдруг сообщил, что едем на Памир. Это было странно, так как туда мы обычно ездили только на летние каникулы, но мы были рады, хотя и покидать свою новую комнату не хотелось.
Отец сам нас отвез на Памир на «рафике», в котором были и дети других родственников. Мама осталась в Душанбе. Мы приехали в Хорог – в дом родителей мамы. Папа оставил нас и поехал в свой родной кишлак, на следующий день он должен был вернуться обратно в Душанбе. Но на следующий день в доме был большой переполох. Взрослые толпились у радио, бабушке давали успокоительные, у всех на лицах была тревога. В этот день Кенджаев (основатель и руководитель Народного фронта, – прим. ОА) вошёл в Душанбе.
Приехал отец – бледный. Бабушка ему сказала: «Во имя всех святых, привези мне мою дочь». Папа сразу же уехал, даже не попрощался с нами. Мы поняли, что происходит, что-то очень страшное и тоже начали бояться.
Мама приехала на четвёртый или пятый день. Отец отправил её и других людей, которые бежали от войны в Душанбе на грузовике. За эти дни бабушка слегла от переживаний, в Душанбе кроме мамы оставались ещё двое её сыновей. Но мама приехала утром, дяди во второй половине того дня. Бабушка успела увидеть своих детей живыми и здоровыми, но не выдержала. Война принесла первую беду в наш дом…
Потом наступили голодные дни. На Памир нахлынула волна беженцев, регион был в блокаде, продуктов не хватало. Почти все семьи недоедали, и мы тоже. Нас тогда в доме дедушки было очень много. Кроме этого в Хорог попали знакомые из нашего микрорайона. У нас не было с ними тесного общения в Душанбе, но, тем не менее, родители не могли оставить их на улице, поэтому они — две семьи, семь человек, тоже остались у нас.
Родные матери всю еду отдавали. Сначала давали гостям, потом детям, и хозяевам дома могло совсем ничего не остаться. Кстати, через несколько лет, эти соседи в микрорайоне могли даже не поздороваться…
Папа в это время устроился работать на ГЭС «Памир». Денег не было, но иногда давали продукты. Помню, он принёс мешок картошки, мы взяли по несколько штук и закинули в печь – запечённая картошка для нас была роскошью. Когда захотели взять ещё, папа отругал – продуктов совсем не хватало…
Это потом будет помощь от Ага-Хана и продукты окажутся в изобилии настолько, что из Хорога еду мы будем отправлять даже родственникам в Душанбе. Но сначала была блокада Памира и голод.
Как-то удалось связаться со знакомыми в Душанбе, и мы узнали, что нашу квартиру разграбили. Родители говорили: «Ничего, главное все живы и здоровы, остальное наживное». Хотя видно было, как сильно расстроены. Я же всё думала о своей новой комнате.
Одним из самых востребованных средств связи с внешним миром тогда в Хороге было радио. Оно было в каждом доме и постоянно включённое. Однажды по радио передали, что убит Сангак Сафаров (полевой командир Народного фронта, – прим. ОА). Эта новость оказалась резонансной. Помню молодых людей с нашей улицы, которые даже поздравляли друг друга с этим событием. Я не могла понять – как может смерть человека приносить такую радость? Я спросила об этом родных и мне ответили, что люди так радуются не его смерти, а тому, что наконец-то война закончится. Им казалось, что во всём виноват именно он.
Мои родители тогда же решили вернуться домой. Старшая сестра с младшим братом с ними поехали, а я почему-то осталась. Говорили, что в Душанбе все ещё опасно памирцам, что якобы однажды в троллейбусе маме и другой соседке-памирке угрожали люди с автоматами, что они всё ещё боятся на улице разговаривать, чтобы по акценту окружающие не узнали, что они с Памира…
В Душанбе я вернулась в начале 94-го. Атмосфера в городе была хуже той, от которой мы уезжали. Дома всё было ещё хуже. Я, конечно, знала, что нашу квартиру разграбили, но увиденное всё равно вызвало шок. Наша квартира была голая. На полу лежали незнакомые старые и затёртые почти до дырок паласы, их дали какие-то знакомые, вместо нашего огромного цветного телевизора – маленький и чёрно-белый. Трудно было к нему привыкать, а труднее было привыкать к новой жизни, которая ещё очень долго была чёрно-белой.
Андрей Захватов, политический обозреватель
Практически на протяжении всей гражданской войны в Таджикистане работал ряд иностранных и международных гуманитарных организаций, поставляющих населению в зоны боевых действий различную гуманитарную помощь.
Хорошо помню одну из поездок в Таджикистан летом 1996 года. В мою задачу входило выполнение контракта поставок – принять контейнеры с гуманитарной помощью, отправленной из Москвы в Таджикистан, и сдать груз заказчику. Гуманитарный груз – тысячи добротных зимних детских курток и ботинок, оплаченных Германской Агроакцией.
Во время погрузки коробок и тюков в кузов бортовой автомашины залезли неизвестно откуда появившиеся два человека в камуфляже без опознавательных знаков и, не обращая внимания ни на меня, ни на грузчиков, ни на надписи «Гуманитарная помощь детям Таджикистана», стали разрывать упаковку и складывать куртки в два свои мешка.
– Эй, что вы делаете? – крикнул я им. В ответ один из них вынул пистолет и выругался. – Не надо ничего говорить – сказал один из грузчиков, – мало ли что у него в голове, может начать стрелять.
Закончив набивать мешки, вооружённые люди сели в рядом стоявший легковой автомобиль и уехали. А мы малой скоростью выехали на склады на восточной окраине Душанбе – разгрузить, пересчитать и оформить доставку.
День был жаркий, работы было более, чем на два часа, у меня была лишь полуторалитровая бутылка с водой. Рабочие склада распаковывали коробки, разрывали тюки и складывали одежду и обувь, а я с кладовщиком пересчитывал. Работу ещё не закончили, как около склада остановился легковой автомобиль, из него вышел вооруженный автоматом боевик, подошёл и, не обращая внимания на меня, сказал на таджикском языке, чтобы кладовщик погрузил в багажник 10 курток и 10 пар ботинок.
Кладовщик растерялся.
– Этот русский из Москвы, – кивнув в мою сторону, сказал он боевику. – Это всё он привёз, и он говорит на таджикском…
На боевика это подействовало самым неожиданным образом – возможно, ему стало стыдно передо мной за то, что он делает. Несколько секунд он смотрел на меня, затем, ничего не сказав, сел в машину и уехал.
Работа была закончена. Но самый большой неприятный осадок остался от того, что один из контейнеров был на четверть разграблен ещё в дороге – в Туле. В сопроводительных документах из Тулы железнодорожники написали, что крыша контейнера протекала, и груз пришлось перегрузить в другой.
Я знал, что это враньё – я сам в Москве контролировал погрузку в новенькие контейнеры, и сам наклеивал на коробки «Гуманитарный груз детям Таджикистана».
