Люди, стоявшие на этих позициях, настаивали, что «группы смерти» — исключительно субкультурное явление, обусловленное особенностями подростковой психики, а острая реакция общества представляет собой «моральную панику» из-за изменения парадигмы обмена опытом между поколениями. Данные выводы содержались в масштабном исследовании группы «Мониторинг актуального фольклора» Александра Архипова, доцент Центра и старший научный сотрудник Лаборатории теоретической фольклористики при РАНХиГС, возглавила группу ученых, впервые исследовавших «группы смерти» в российском секторе интернета. Их выводы — в интервью «Новой газеты»:
— Мы называемся группой «Мониторинг актуального фольклора», но занимаемся, по сути, неотложной антропологией. Когда в современной России в условиях, как правило, города возникают какие-то напряжения, конфликты. И очень часто они возникают в связи с социальными сетями. Про «группы смерти» мы знали — мы за такими историями приглядываем. Один из наших исследователей — он в них состоял.
— До публикации «Новой»?
— Ну незадолго до, совсем незадолго. В мае 16-го года наш исследователь был во всех этих «группах смерти» числом, по-моему, 50 или 51. А дальше получилось, что часть этих групп получила название «группы смерти». И мы наблюдали, что там происходит, а главное — как они меняются после статьи. То есть нас интересовало взаимодействие между той виртуальной реальностью и моральной паникой, которая возникла под влиянием публикации.
— Можете для наших читателей объяснить, что такое моральная паника?
— Это перевод английского термина moral panic.
Проблемы в обществе возникают всегда. Но, как правило, общество вырабатывает внутри себя какие-то социальные механизмы решения проблем. Но иногда бывает, что общество не хочет решать проблему, а назначает виновными некоторую группу людей. Это может быть этническая группа — евреи, кавказцы, это может быть группа выдуманная — ведьмы, воображаемая группа врагов. Или социальная группа — наркоманы, рокеры, подростки, все, что угодно.
Дальше общество мобилизуется и каждый член общества говорит другому: «Да-да-да, евреи — они ужасны. У них и носы длинные, и они много зарабатывают, и дома у них слишком хорошие. А мы-то зарабатываем меньше, и наша послевоенная Германия плохо устроена». И друг друга убеждают в том, что вот эта группа — она плоха.
Дальше сообщество начинает договариваться внутри себя — это очень важный момент — об изменении морального консенсуса, чтобы избавиться от угрозы. Врага изгнать, евреев убить, ведьм сжечь.
Моральная паника потому и называется моральная, потому что в ее основе есть низовое изменение морального консенсуса. Мы между собой решаем, что мы по-другому должны себя вести по отношению к врагу.
У этой паники существует три основных типа агента, то есть три основных источника, которые могут ее развивать. Это может быть паника, идущая с уровня grassroots, буквально с уровня травы. Например, в 60-70-е годы в Штатах развивалась страшная паника во время Хэллоуина, который тогда был длинным, красочным обрядом, когда дети переодевались в костюмы разных чудовищ и ходили пугать соседей, выпрашивая у них за это сладости. И появились истории, что некоторые злодеи дают детям сладости отравленные — внутри лезвия или яд.
Про это предупреждала полиция, про это выходили многочисленные статьи. Последующие расследования социологов не нашли ни одного реального случая отравления ребенка такими вещами. Но!
Было много случаев, когда дети после того, как им в школе рассказали про этих злодеев, приносили яблочки с лезвиями внутри. Как довольно язвительно сказал начальник полиции какого-то городка: очевидно, что это дети сами сделали, потому что ни одно из яблок было не надкушено.
И эта паника, кстати, привела к тому, что два раза взрослые убили своих детей. Самый известный случай: дядя отравил своего пятилетнего племянника героином, вложив ему героин в яблоко.
Там была какая-то история сложная. То ли он пытался страховку как-то накрутить… Но он накормил ребенка героином, ребенок умер, а потом он обвинил во всем анонимных злодеев, которые убили его племянника.
И он почти ушел от ответственности. Но все-таки через несколько лет было доследование и стало известно, что это он сделал — использовав эти слухи о том, что, вот, коварные…
— Незнакомцы.
— Вред идет из дома, обратите внимание. То есть мы сталкиваемся и с фейком, и с реальными родителями, которые причиняют вред детям. В обоих случаях были использованы основы этой истории.
Социологи по-разному объясняют, почему это возникало. Война во Вьетнаме, массовое распространение наркотиков, очень большой рост городов и распад соседских комьюнити, которые раньше в Америке был очень тесными, и ребенок мог спокойно идти гулять, потому что все большое сообщество о нем заботилась. Это распадается, и возникает тревожность, повышенная тревожность о ребенке, ты не знаешь, куда это канализировать, и ты канализируешь в эти истории.
И в этом роль фольклора — она очень важная. Потому что фольклор — это не милые рассказы о березках. Совсем. Человек чувствует некоторую тревогу, он ее не может как-то вербализовать, но тревога в нем есть. А эта история — она имеет очень короткую, понятную формулу, легко запоминающуюся. Она как камень на берегу моря, она галька, обкатанная волнами за много сотен тысяч лет. Ее приятно взять в руки, ее приятно подержать, ее приятно дать другому. И так эта история легко переходит. Поэтому человек канализирует свою тревогу, передавая эту историю.
Бывает уровень так называемой group of interest, то есть когда в распространении паники специально заинтересованы определенные группы, социальные или профессиональные.
Например, в 1980-м году в Америке выходит книжка канадского психиатра Паздера о некоторой женщине, которую звали Мишель Смит — или это ее псевдоним. Она испытывала депрессию, она пошла к психоаналитику, тот погрузил ее в глубокий гипноз. И под гипнозом она начала вспоминать о том, как ее родители ее пытали и насиловали. Причем, она сначала вспомнила, что они ее насиловали, потом что они насиловали ее не просто дома, а устраивали сатанинское как бы бдение, в масках козла, все как надо. Потом она начала рассказывать, что в этом принимали участие не только ее родители, но и все родственники и не родственники тоже. Потом — что мать ее все время беременела и рожала детей, которых они убивали и съедали во время этого сатанинского ритуала.
И она вспоминала все больше и больше. Они с психиатром гастролировали по Штатам и Канаде, она это публично рассказывала, эти сеансы собирали тысячи людей. И была популярная книжка «Michel remembers», которая была написана психиатром совместно с ней. «Мишель вспоминает».
Интерес к психоанализу, к гипнозу резко возрастает. Большое количество психиатров и психоаналитиков поддерживает эту историю. И вот это психиатрическое сообщество является той самой group of interest, которое начинает эту историю популяризировать.
Появляется огромное количество людей, которые начинают, приходя к психоаналитику, рассказывать, что их насиловали в детстве. Как правило, это скорее даже не биологические родители, а вот именно foster families, то есть приемные семьи, либо учителя в школах и в детских садиках.
Начинаются судебные дела. Несколько человек сажают на основании этих воспоминаний. После чего психиатрическая ассоциация начинает расследование, и выдвигает тезис о так называемой false memory — ложной памяти. Вот эта история про ложную память — она отсюда растет.
И все это откатилось обратно и начали сажать уже тех, кто обвинял. Люди, которые были обвинены в сатанистских ритуалах, были освобождены.
Но, если мы посмотрим глубже — почему эта паника распространяется в Штатах и Канаде, но не прививается в Европе? Потому что в Штатах и в Канаде очень сильны протестантские представления о сатанистах. И тут паника, поддержанная, с одной стороны, профессиональными группами и, с другой стороны, grassroots, очень хорошо сработала. Чем больше агентов паники, тем она сильнее.
И бывает моральная паника, которую провоцирует условное Политбюро, насаждают политические элиты. В советской истории было две таких паники. Это обвинения во вредительстве в 1929-30 году. Когда начинается индустриализация, и в диком темпе строятся заводы и фабрики. Понятно, что такие безумные темпы строительства невозможны без каких-то нарушений. Но просто так нарушений не может быть согласно логике. Их делают вредители, которые, специально маскируясь под советских людей, все портят. И под этим основанием на местах начинаются преследования «бывших» специалистов, образованных инженеров. И они потоком отправляются в отдаленные места.
Вторая паника более известна — это «дело врачей» 53-го года. Надо отметить, что существовали после войны сильные антисемитские настроения. Политбюро аккуратно собирало про них информацию, бумажечка за бумажечкой ложилась на стол лично Сталину. В 52-м году, то есть за год до «дела врачей» доходит до погрома в Вильнюсе. И тогда, видимо, товарищ Сталин принимает решение, что пора, и начинается «дело врачей». И официально спускается информация о том, что арестованы врачи-вредители, которые подобрались очень близко к членам Политбюро и пытаются их убить.
Это моральная паника, санкционированная сверху.
— Зачем?
— Зачем было «дело врачей»? Есть две точки зрения. Одна — параноидальная: товарищ Сталин был параноик, и у него к старости это усилилось, он видел везде врагов. Вторая точка зрения — политологическая, говорит, что товарищ Сталин все понимал и был очень расчетливым. Но ему очень не нравилось растущее влияние государства Израиль, и что Громыко проголосовал за создание государства Израиль, а потом как-то они себя не очень хорошо ведут по отношению к СССР. И ему не нравилось то, что советские евреи поддерживают переписку постоянно с их гражданами… Он испытывал некоторое ощущение пятой колонны. И он решил ее немножко поприжать, чтобы не зарывались.
— Насколько в случае моральной паники важен масштаб и достоверность изначального события? Влияет ли это на развитие паники?
— Для успешности моральной паники важен очень формальный фактор — чтобы несколько агентов совпали. Нужно, чтобы это поддерживалось на уровне grassroots. Важно, чтобы и мама, и учитель в школе про это говорили, и в газете про это написали, и соседки друг другу рассказывали, и еще по радио. Достоверность событий вообще не играет никакой реальной роли.
В августе 2018-го года в небольшой мексиканской деревне недалеко от границы со Штатами… Есть такая там жуткая фотография Би-би-си. Горящий костер на площади маленького города, и все люди радостно снимают это на телефоны. Они сожгли двух человек заживо. Один был местный житель, второй — бывший местный житель, его племянник. Родители этого парня эмигрировали в Штаты, и он на свою беду приехал навестить дядю.
А тут прошел слух, что в соседней деревне убили двух детей и выкрали у них почки. И все немедленно решили, что это тот парень и его дядя как раз и есть те самые люди, которые воруют детей и в Штаты органы отправляют. Поймали их и убили. Не просто убили — сожгли заживо, казнили публично.
Но при этом — дети не пропадали. Насколько я поняла, детей с такими именами вообще не существовало. Реального преступления, которое может вызвать такое, не было.
Но может быть и реакция на реальное событие. Вот, например, недавно в Якутске было изнасилование якутской девушки киргизскими рабочими. Это вызвало страшные волнения в республике, и по пабликам прошла новость о том, что киргизы продают отравленные ядом фрукты. Они же, в основном, торговцы фруктами. «Одна женщина купила и отравилась» — там такая длинная история, классическая совершенно. Было реальное преступление, но реакцией на него стал фейк.
Понимаете? Абсолютно все равно, реальное преступление или не реальное. Может быть и так, и так. Главное, чтобы люди ощущали беду, проблему.
Но это важная особенность современной культуры. Нужно понять, почему, когда есть реальное преступление, мы часто начинаем на него реагировать, распространяя истории, которые являются недостоверными или прямыми фейками.
Есть прекрасное исследование от 2018 года в журнале Science, а до этого, за 15 лет до этого вышло еще другое психологическое исследование. В первом был эксперимент, во втором просто обсчет Twitter’а за 11 лет. Ученые, опубликовавшиеся в Science — они не антропологи, они скорее занимаются информационными технологиями. Они изучили 3 миллиона репостов и 126 тысяч цепочек ретвитов. И они обнаружили, что фальшивые, фейковые новости распространяются на 70% быстрее, чем настоящие.
И оба исследования говорят: мы больше всего распространяем новости, которые вызывают у нас отвращение и ужас. Потому что это человеческая природа: если есть опасность, твоя первая реакция — испугаться и передать информацию.
И моральные паники — это такой хороший механизм распространения информации.
Но вот, например, в прошлом году по России по разным регионам — от Подмосковья до Урала — прокатилась история, что некоторые женщины в синем пальто выманивают детей из школы. То ли почку украсть, то ли педофилам продать. Предположим, что эту историю перенесли эмигранты, и она появляется в Швеции. Что делает человек в обществе, где есть высокое доверие к институтам власти и где институт власти — это, грубо говоря, не президент лично, а это суд, полиция, медицина? Родители предъявляют претензии директору, тот вызывает полицию. А полиция приходит разбираться.
То есть когда канал коммуникаций между населением и институтами, которые защищают и наказывают, нормальный, эти слухи рассасываются, потому что начинается их проверка и публикуется опровержение.
— Можно ли заранее предположить, какая из историй повлечет за собой моральную панику? Вот, я сейчас пишу статью про то, как полицейские запытали человека до сумасшествия. И я предчувствую, что это моральной паники не вызовет. Почему?
— Это крайне хороший вопрос. Следуя социологической теории моральных паник, общество консолидируется против той угрозы, которую оно осознает как угрозу и осознает, что ее надо как-то изгнать. Но российское общество ничего не может сделать с полицией.
Год назад вышел опрос, сделанный Центром правоприменения в Питере. Из 1600 человек, которые были жертвами преступлений, чуть меньше половины реально обратились в полицию. То есть даже если ты оказываешься жертвой преступления, ты в полицию не идешь.
Люди очень полиции боятся и так. И как реагирует человек, который читает о пытках в казанском отделении полиции, про бутылку шампанского? Он говорит: «Мы это знаем». Никакой новой информации в картину мира это не привносит. Увы. Это то, что мы ожидаем от полиции.
И это причина, по которой не удается это переломить. Прямо как и борьба с коррупцией. Да, митинги Навального собирают большое количество людей, но они должны были бы собирать еще больше. А они не собирают ровно потому, что все население страны прекрасно знает про коррупцию.
— То есть невозможно отреагировать на уже отреагированное.
— Да.
И еще. Люди реагируют сильнее и болезненнее на то, что ближе к телу. Это такая пирамида Маслоу немножко перевернутая.
Вот человек. Вокруг него есть семья, дети, коммуникация, то есть интернет, еда, секс. Здоровье. И вот на это он реагирует очень быстро. А второй круг — то, что мы называем «гражданские свободы». Мы более-менее понимаем, что вот этот круг надо постоянно защищать и напоминать государству, что мы заботимся об этом втором круге. Вот эта вещь очень в России не развита. Гражданское общество начинается на втором круге, а не на первом. А моральные паники — они про первый круг, на самом деле.
— Моральная паника, как я понимаю, это еще не совсем сознательная реакция.
— Слаборефлексивно. Слово, которое мы используем, — слаборефлексивно.
Многие родители в связи с «группами смерти» мне рассказывали в интервью, что они, прочитав статью в «Новой газете», прочитав другие статьи, бросились спрашивать своих детей. Но сначала испугались. Первая реакция — жуткий испуг. И там у меня есть несколько феерических интервью, как десятилетний мальчик высмеивает свою маму, рассказывая ей, что все это с его точки зрения фигня и такой розыгрыш.
Но сначала — испуг и желание защитить. Те, которые не останавливают себя, начинают панически бить во все колокола, потому что наша первичная реакция как биологического организма у человека — немедленно отреагировать.
— Да.
— И это нормально: сначала пугаешься, а потом начинаешь думать. Но до второй стадии мало кто, как бы… Ну, не все доходят.
Потому что когда начинаешь думать «А правда ли это?», ты решаешь вопрос «А есть ли опасность моему ребенку?» Если ты считаешь, что ее нет, ты принимаешь на себя ответственность за это решение.
Институт исследования слухов во Франции как раз занимается моральными паниками. Во Франции в 80-е был слух, что детские переводные наклейки содержат ЛСД, и таким образом анонимные злодеи приучают наших детей к наркотику.
То есть, почему наш ребенок наркоман? Не почему. Не потому, что там его папа пьет, а мама бьет и не обращает на него внимания. Нет! А просто он нализался наклеек, которые ему раздают на улице.
И этот Институт изучения слухов опросил около двух сотен людей, которые эти слухи распространяли. И выяснилось, что 26% из опрошенных — они в слух не верили, но все равно предпочли распространить.
— Кажется, были зафиксированы случаи, когда заведомо ложные сообщения распространяли даже представители власти.
— Было. Была прекрасная история, мы называем это «эффект Грищенко».
Вот, например, несколько раз уже по России и Украине, и Казахстану… Это удивительно, но Россия, Украина и Казахстан образуют такую тройку мест, по которым проносятся волны паник. Украина — Россия — Казахстан. Или обратно. Почему-то Белоруссию гораздо меньше задевает. Или Киргизию.
История про то, что анонимные злодеи в школах раздают жвачки с наркотиками. Знакомо, все то же самое. Снаружи изображение Винни Пуха, а внутри героин за 500 рублей.
Эта история проходила по городам, по-моему, с 11-го года, как правило, осенью, когда дети идут в школу. Она не была значительной, но потом на волне боязни «групп смерти» и общего ощущения небезопасности мира для детей эта история по-новой проходит, и попадает в руки чиновника Грищенко из города Краснознаменск под Москвой. А он начальник Управления образования.
Он получает это в родительском чате. Что делает Грищенко?
Он берет и вставляет это в официальный бланк — сообщение родительского чата про жвачки с Винни Пухом и героином за 500 рублей. При этом вверху этой бумаги он — что важно! — пишет: «По сообщению МВД». И отправляет это как официальный документ.
А поскольку он чиновник, то это за сутки обходит всякие муниципальные объединения школьного и дополнительного образования, возникает страшная паника, все это копируют, рассылают. На местах начинают создаваться комитеты родителей.
Надо сказать, что до Грищенко почти одновременно добрались журналисты и крайне разъяренные представители МВД. Поэтому когда Грищенко давал интервью, он уже всячески извинялся, говорил: «Да, мне только что МВД уже все объяснило, дескать, я был не прав. Но просто я так боялся, что я решил это сделать».
То же самое и тут.
История групп смерти началась задолго до того, как ее опубликовала «Новая». Существовала такая группа кибербезопасности, защиты детей от киберпреступлений. Ее возглавляет некий Пестов. Этот Пестов является отчимом девочки, которая погибла, упав с крыши. И он, и его жена всячески пытались добиться расследования этой истории. Сначала они считали, что ее убили физически, то есть ее сбросили с крыши. Потом они обвинили в смерти девочки интернет.
А Пестов — он бывший работник Следственного комитета. Он с единомышленниками написал текст, который одно время висел на сайте Иркутского СК, потом превратился в брошюрку. В тексте они рассказывают о том, как опасен интернет и как распознать суицидальное поведение.
И там много прекрасных вещей: например, про то, что суицидальные признаки — это когда дети рисуют китов, бабочек и смерть верхом на единороге. Это потрясающий совершенно образ: смерть верхом на единороге. Если дети читают Гумилева и Блока — это тоже признак суицидального поведения. То есть они создают подробную такую инструкцию, как бороться со злом, потому что искренне верят в то, что это так и есть. А потом они встретились с Галиной Мурсалиевой — и все было сделано.
— А в ваш спектр интересов «группы смерти» как попали?
— Мы приглядывали за, ну скажем, сообществами онлайн, в которых есть так называемые альтернативные игры. Это группы игр с альтернативной реальностью, которые проходят под девизом it’s not a game (это не игра. — Ред.). Обычно ты знаешь, что у игры есть границы, ты знаешь, когда игра, когда нет. А тут ты, вступая в это сообщество, не знаешь, когда игра начнется, и будет ли она вообще. И в этом и есть, собственно говоря, весь смысл.
Есть очень популярное сообщество про расшифровывание знаков: игра cicada, когда, например, носитель шифра тебе присылает фотографию облаков, а ты должен прочитать по фотографии облаков сообщение. Ходят много легенд, что якобы самых умных потом берут на работу в ЦРУ. Это популярное увлечение последних лет, наверное, 10—12.
А дальше получилось, что часть этих групп получили название «Группы смерти».
Кроме этого мы приглядывали за так называемой коммеморацией онлайн. Коммеморация — это нудное слово для поминовения. Известно, что эстетизация смерти среди подростков — она в современной культуре есть. Она прекрасно цветет и в реальности, и в интернете. Хотя взрослые люди обычно полностью игнорируют данное явление.
Вот, например, 10 лет назад, по-моему, двое подростков прыгнули с тамбовского заброшенного элеватора. Жуткая история. И там сложился такой небольшой культ вокруг них. И тамбовские подростки очень любили, да, наверное, и сейчас любят к этому элеватору ходить, сидеть на этом месте, испытывать саспенс.
Мы приглядывали и за историей с Ритой Паленковой1 в этой связи. То есть мы хорошо знали все эти истории еще задолго до публикации в «Новой». Но когда Галина Мурсалиева опубликовала свою статью, а явление стало широко известно, все это увеличило внимание к проблеме просто со страшной силой. Все, кто не знал синих китов и кураторов, теперь точно знают.
В классе одного моего коллеги в Подмосковье учительница пятиклассникам сказала: «Дорогие дети, есть такая группа «Синие киты». Они занимаются ужасными страшными вещами. Никогда туда не ходите». Естественно, пятиклассники, которые еще не имели аккаунт в «ВКонтакте», его завели, и все начали писать у себя там: «Синий кит, где ты?», «Хочу к тебе, куратор» и прочее.
При этом все условия для этой паники были. Вот что происходит, по моему мнению, в России за последние 10 лет?
В 1970-м году известный антрополог Маргарет Мид, мать сексуальной революции, которая всю жизнь занималась подростками и уже сильно пожилой ученый, пишет свою последнюю книгу, совершенно потрясающую — про три типа культурного обмена. Есть постфигуративный обмен.
Вот рождается ребенок и дед берет новорожденого внука на руки, и четко знает, как этот внук проживет свою жизнь. Он проживет ее как он, дед. Все будет повторено. Источником информации о жизни являются старшие поколения. И не только родители, но родители родителей и так далее. В такой культуре любое проникновение информации извне, условное техническое новшество — оно будет медленно проникать и должно пройти такую поколенческую как бы сетку. Процедиться вниз.
Прямо сейчас, пишет Маргарет Мид, мы живем в культуре кофигуративной, когда технический прогресс идет быстро, и взрослые и дети очень быстро обучаются разным новшествам. И получается, что дети жизни в современном мире учатся уже не у родителей, а у сверстников. Потому что новая вещь появляется быстрее, чем родители успели ребенку знания передать.
Дальше, говорит Маргарет Мид, наступает эпоха префигуративности, когда технический прогресс будет очень быстрый, дети будут все усваивать быстрее и учить этому родителей. Из-за этого слома возникнет эффект, когда родители будут детей бояться, потому что они перестанут их понимать.
Что происходит в России сейчас. С одной стороны, есть фактическая реальность. Россия сейчас более-менее равномерно покрыта слоем интернета, то есть покрытие очень сильное. Население ВКонтакте практически равно — ну, с какой-то погрешностью — физическому населению страны.
При этом есть люди, которые digital native, которые родились при интернете, и которые digital immigrants — те, которые туда пришли с десктопов, с модемов, учились печатать одним пальцем, задумчиво глядели на аську, вот это вот все.
И возникает сильный культурный разрыв, разрыв именно в передаче культурного опыта. Потому что получается, что современным подросткам культурный опыт родителей искренне не нужен.
Если мы посмотрим на репортажи «Новой газеты», «Медузы», как учителя воспитывают школьников. Популярный жанр: учителя ругают, школьники записывают это на телефончик. Учителя говорят в совершенно неподобающем тоне, но говорят они, по сути, одно. «Вы не помните голодные 90-е годы. А вот вам бы наши страдания». По сути, они говорят, что они бы хотели передать культурный опыт, но не могут. Потому что рассказы про голодные 90-е, про страдания, про написание реферата от руки, про стояние три часа в очереди за курицей сейчас не тот опыт, который нужен в жизни.
От этого возникает страшное культурное напряжение. Оно слабо рефлексивно, но есть. И дальше это напряжение – оно канализируется в страхе перед интернетом.
Одна родительница еще примерно за год до истории с группами смерти в интервью нам рассказала, что у нее сын пошел в первый класс и она купила ему простой смартфон, чтобы контролировать его, когда он уходит в школу.
И она говорит: через два дня я увидела, как он идет, погруженный в него, и я поняла, что, с одной стороны я его контролирую — казалось бы… А на самом деле, контроль ложный. Его контролирует кто-то другой.
И вся история про группы смерти, та моральная паника, которая после нее развернулась — это история про потерю контроля. Родители теряют контроль над детьми. Учителя теряют контроль над школьниками.
Консервативная часть политической элиты, которая двумя руками за ограничение использования интернета, считает, что интернет способствует потере контроля над политическими настроениями. И тут этот страх потери контроля — он сошелся. Он зиждется на разных основаниях, но сам страх един.
Поэтому эта моральная паника стала такой успешной. Но в основе ее — разрушение преемственности культурного опыта.
— Вы можете сформулировать для наших читателей, чем моральная паника опасна как реакция?
— Главное — вместо решения реальной проблемы создается вымышленный враг. Реальная проблема — это детские самоубийства. Детские, школьные, подростковые. Они есть, это тяжелая реальность.
И вместо того чтобы реально бороться с детскими самоубийствами, например, за счет уменьшения числа учеников в классах, увеличения зарплат учителям и увеличения ставок на школьных психологов, создается воображаемая группа кураторов, которые по заданию врагов из внешнего мира — украинцев или американцев — убивают наших детей. Моральная паника отвлекает от реальной проблемы.
— Да, но было доказано: кураторы групп пытались подтолкнуть ребят, с которыми были в переписке, к самоубийствам. Они же реальные люди, правильно?
— Значит, смотрите… Сначала пойдем по цифрам. Галина Мурсалиева в своей статье говорила о 130 самоубийствах, к которым принудили кураторы. Филиппу Лису при аресте вменили 14 эпизодов. Сел он по двум.
— По двум выжившим, заметьте — которые и дали показания.
— Да. Обвинение не смогло доказать никакого реального доведения до самоубийства.
Я знакома хорошо с одной мамой и ее семьей. Прекрасный мальчик в какой-то момент начал писать в социальных сетях — ему 11 лет — что прямо сейчас совершит самоубийство, ему очень плохо жить и ему прямо все отвратительно. Все его друзья, которым он отослал сообщение, показали своим родителям. Все родители были в шоке… Послали это его маме.
Мама была в командировке. Можно себе представить, что было с ней.
Выяснилось следующее. Этот ребенок прекрасно сидел у бабушки, поедая блины с вареньем, наяривая. Ему было скучно у бабушки, и он решил развлечься.
И когда у него спросили «Почему ты, милый, так сделал нехорошо?», он сказал «Это был стеб».
Проблема заключается в том, что мы очень плохо понимаем молодежную культуру стеба, которая постоянно играет на границе реального и нереального. Лично я не являюсь поклонницей такого поведения. Но тем не менее я знаю, что это данность. И Филипп Лис — подросток. Он тоже играл на грани реального и нереального. В свое оправдание он говорил, что устраивал хайп и стеб, чтобы раскрутить людей на участие в его группе, чтобы ему потом продать эту группу под музыкальные компании, под хранение музыки.
Я не уверена, что Филипп Лис или все остальные считали, что они совершают преступление. Это могло быть частью такого хайпа.
Мой знакомый мальчик – он тоже не думал, что он совершал преступление, поедая блины с малиной и рассылая всем одноклассникам это сообщение. Он хотел потроллить.
— Но там же была не какая-то спонтанная деятельность: человек проснулся утром и думает: «Не написать ли мне какой-нибудь жести другим 13-летним?» Было не так.
— Ну и нам [исследователям, внедрившимся в группы] писали длиннющие послания школьники. Очень подробные. Очень убедительно пытались заставить покончить с собой. Им нравилось пугать. Дело в цели, дело в прагматике. Их прагматика была — испугать человека. Можно сказать, что они не понимали границы между запугиванием и реальным результатом, который мог бы быть.
Это были 13-летние школьники, которые честно хотели ощущения власти. Когда происходит социализация и период инициации, когда ты выстраиваешь некоторые иерархии, ты учишься власти над окружающими, учишься тому, что над тобой владеют другие.
И плюс игры на саспенс и смерть. Одна моя информантка, скажем, 50-го года рождения, рассказала следующее. Она девочка из сверхинтеллигентной, интеллектуальной филологической семьи. Ее отправили в пионерлагерь в возрасте 12-ти лет — там рядом проходила электричка и был поворот железной дороги. И она с подружкой обожала играть в такую игру: они каждый день убегали во время дневного сна через дырку в заборе на железную дорогу, вставали и ждали, пока выедет электричка из-за угла. Игра заключалась в том, что кто дольше простоит, у кого нервы железнее и кто позже спрыгнет с рельс.
Шанс, что они погибнут, был не маленький. Они, слава богу, выжили. Это вот такое самоиспытание.
А тут ты пытаешься испугать другого. Несомненно, что они это делали. Но тут есть магический трюк. Школьник пытается вас испугать — или пытается довести до реального самоубийства. Организатор секты может воздействовать ударами барабана, трансовыми техниками для того, чтобы вы испытали религиозный эффект — или чтобы заставить подписать дарственную на квартиру. Дьявол в цели.
Я не прокурор, поэтому я не знаю цель конкретно Филиппа Лиса. Но я абсолютно не верю в то, что существует группа кураторов, которая по замыслу госдепа или украинских врагов убивает талантливых детей. Эту точку зрения представляет куча людей, эти нотки звучали в статье «Новой» и об этом, например, говорит Пестов.
— Как я понимаю, эти группы изучались вами с мая 2016 по февраль 2017 года. Что вы обнаружили, если суммировать? Дети, которые приходят в эти группы, — кто они?
— В разных закрытых пабликах — Море китов, F57, F58 — там происходило совершенно разное общение. Там тусили люди, согласно их профилям, разного возраста. Понятно, что профили могут быть фальшивые, но тем не менее.
И обсуждали они абсолютно все. В основном, разговор там вертелся вокруг так называемого шок-контента: анекдотики, музыка, порнография, вот это все.
Обсуждали проблемы в школе, проблемы в институте. Один раз там действительно обсуждалась какая-то тяжелая школьная ситуация, затрагивался вопрос самоубийства.
Да! И все участники этих групп пришли туда, поскольку им обещали некоторую игру. И они все, как правило, ждали начала этой игры и все время друг друга спрашивали, а где, собственно говоря, игра?
Когда расследование «Новой» стало широко известно, был сильный общественный отклик, то паблики позакрывали, формат общения изменился. Кураторы стали приходить и общаться тет-а-тет. Это уже не было в формате паблика. Люди выходили на индивидуальный контакт.
Мало того, в конце осени 16-го года и зимой 16-17-го начали появляться надписи на партах в школах: «Куратор. Звонить, телефон такой-то».
То есть эта игра — она вышла из онлайн в оффлайн.
Это становится страшно модным. Обратите внимание, что уже летом 16-го года или в начале осени 16-го года начинают развиваться два направления детских. Одно из которых было построено на ловле кураторов. То есть надо было изобразить из себя жертву, приманить куратора, а потом переписку с куратором выставлять на всеобщее обозрение и всячески его троллить.
И есть известная переписка — так называемая «Ромаша», Романа и Маши. Это, опять же, школьник, который представлялся куратором, и школьница, которая его всячески троллила. И за той, и за другой группой стояли школьники, которые всячески наслаждались этим процессом.
А другие школьники очень увлеклись не идеей выслеживания врага, а идеей спасти жертву.
Поэтому к нашему же исследователю иногда приходили сообщения: «Я твой добрый куратор. Если у тебя плохое настроение, расскажи мне три хороших вещи, которые тебе встретились в течение дня. Сфотографируй и пришли свою любимую еду». То есть поддерживали позитивное жизненное настроение.
И обратите внимание, это тоже в своем роде некоторая игра на выстраивание психологического взаимодействия, только другого рода. Построенного не на страхе, а, наоборот, на умении поддержать. Это тоже было страшно популярно в среде школьников 12-13 лет. И милые, образованные девочки, смотрящие одним глазом мультики про розовых пони, другим глазом занимались вот этим.
Я не знаю, насколько это входит в сферу интересов «Новой газеты». Но наше там представление взрослых о подростках – оно исторически изменчиво.
Вот в начале века была страшно популярна книжка Фрэнсис Бернетт «Маленький лорд Фаунтлерой», где изображался идеальный невинный ребенок с чистой душой и, благодаря тому, что у него такая чистая душа, он не способен ни на какие злые поступки и этим исправляет всех взрослых.
Это концепция невинного ребенка за XX-й век очень сильно изменилась. В частности, когда в 60-е годы возникает движение хиппи, а США обсуждают коммунистическую угрозу и ее влияние на детей, происходит чудовищное массовое убийство «семьей» Мэнсона, а следом — массовое подражание школьников Чарльзу Мэнсону. Возникает новая концепция, что ребенок — это больше не невинное существо, а это такое существо со скрытыми секретами, secret keeping child.
И, кстати, на этой волне страшно раскрутились антропологи, фольклористы, изучающие детский фольклор. Потому что вдруг возникла необходимость дешифровки того, что наши дети говорят на детских площадках. Стало интересно исследовать не каких-то там мумба-юмба, а вот то, что дети говорят. Потому что мы перестали их понимать.
Затем чудовищный теракт в школе Колумбайн в 1999-м году приводит к развитию чудовищной истерики вокруг этого — и к развитию концепции «монструозный ребенок»:
некоторые дети — монстры. И они не просто пассивные объекты, на которые влияют злые силы и которые скрывают секреты внутри себя. Нет, это просто дети, которые испорчены сами по себе.
Кстати, это приводит к интересным юридическим последствиям. В некоторых штатах, например, в штате Висконсин страшно ужесточаются нормы права по отношению к подросткам, совершающим преступления.
Естественно, вы знаете дело прошлого года о двух 12-летних девочках, которые считали, что их преследует Слендермен — герой детских страшилок, и грозится их убить, и их родителей убить. И чтобы избавиться от него, они решили принести ему в жертву свою подругу — и закололи ее.
Эта девочка выжила, выползла на дорогу. Их арестовали. И несмотря на то, что они очень юные и у одной там подозревают раннюю форму шизофрении, им дали очень большие сроки ровно из-за этого закона о monstrous child.
Все говорят о том, что дети опасны, вокруг преступления, совершенные подростками, и это ужасно. При этом статистика показывает, что насилие, убийства и самоубийства в школах падают. Резко. На порядок. Почему? Потому что вводятся протоколы безопасности, начинают тренировать психологов, увеличивают ставки психологов, проводят тренинги по проработке опасных ситуаций, начинается профилактика буллинга в школе. Уровень насилия со стороны школьников падает — а паника возрастает.
И в 2016-м году статья в «Новой газете» была одним из многих элементов паники в отношении того, что наши подростки — это какое-то чужое, непонятное, незнакомое племя.
Я изучала, как пресса пишет о преступлениях, в которые вовлечены школьники. Прежде пресса писала, в основном, как школьники оказываются в уличных бандах и нападают, например, на пенсионеров, и как это ужасно. В 2016-м году ситуация резко меняется. Количество публикаций в СМИ, связанных с криминальной агрессией в школе, резко увеличивается. И это происходит именно в 16-м и 17-м году.
То есть внезапно школа больше не является безопасным местом в СМИ, а школа становится местом, где подростки постоянно совершают какие-то преступления и самоубийства.
При этом подростки становятся ньюсмейкерами.
В сентябре-октябре 2016 резко возрастает обсуждение групп смерти. В том же сентябре все обсуждают Еву Рейх, которой было 13 лет — она вроде как была куратором и принуждала к самоубийствам. В октябре 2016-го года обсуждают двух девочек, печально известных хабаровских живодерок, которые убивали животных и вывешивали об этом ролики. В ноябре 2016-го года происходит самоубийство псковских Бонни и Клайда, двух детей, которые совершили самоубийство на даче, отстреливаясь от полиции и ведя при этом трансляцию онлайн.
И, наконец, в начале, в марте 2017-го года начинаются антикоррупционные митинги и вдруг все замечают, что очень много школьников. Но наша группа прекрасно знает, что школьников было много и на предыдущих митингах. Шествие левых сил 1-го мая 2015-го года – это, в основном, были школьники-троцкисты и очень юные феминистки. Небольшой митинг в Новосибирске и в Москве против декриминализации статьи о побоях собирал тоже, в основном, школьников. Но это были маленькие акции, они не привлекали внимания СМИ. А тут внезапно все смотрят на эти митинги и видят ту же больную тему опасных и непонятных подростков.
— В исследовании вы описываете, что само содержимое игры «Синий кит» — то, что вы могли наблюдать, — менялось.
— Да. Статью в «Новой газете» начали пересказывать много разных источников, в том числе популярный источник для школьников — это видеоблогеры. И в рассказах этих блогеров появилась последовательная такая цепочка про «50 заданий». Школьная аудитория восприняла эту историю не из статьи Мурсалиевой, а из таких пересказов блогеров.
Кроме этого, в распространении истории про «группы смерти» поучаствовало очень много профессиональных групп, как обычно бывает в случае распространения моральной паники. Психологи с психиатрами — у них в руках оказался ужасно удобный объяснительный инструмент.
Так, например, в Сибирском вестнике психиатрии и наркологии в 2017 году выходит статья. Авторы — коллектив врачей и один депутат, академик-депутат. Эта статья — почти детальная опись клинического кейса. Живет мальчик. Его отец неизвестен, мама его воспитывает сама. Мальчику 19 лет, он там немножко пробует наркотики, пьет.
И вот они с друзьями собрались в гараже и выпили бутылку водки. Им стало скучно, и они решили проверить, насколько быстро приедет скорая помощь. И он нанес себе повреждениия. Скорая помощь приехала быстро, его забрала. Немножечко его подержали — и все хорошо. Но в послесловии авторы спрашивают, кто в этом виноват? «Группы смерти». Почему? Потому что так сказала мама.
Хотя из всего рассказа видно, что это все было сделано по такому приколу. И никакие там «группы смерти» в рассказе не всплывали.
— А какие ограничения вы для себя как исследователи установили в этих группах?
— Ну, если нас там спрашивали, кто мы, мы честно говорили, что мы антропологи, исследователи. Но, как правило, все радостно ржали и предлагали попить пиво, никто не верил.
Ну, то есть мы не обманывали. Скажем так.
Ну там приходило сообщение «Привет» — «Привет» — «Хочешь поиграть в игру?» — «Какую?» — «Интересную» — «Например?» — «Нарисуй на руке изображение кита». Ну, пожалуйста. «А зачем?» Ну и так далее.
А потом там спрашивают «А ты кто?» — «Я антрополог».
— Многие из этих групп потом перешли в Телеграм. Вы не перешли за ними? Сейчас вы продолжаете это исследование?
— Ну мы за этим приглядываем, но в меньшем объеме. Но Телеграм…
Вот сегодня канал «Силовики» опубликовал информацию, что в Самаре арестовали, задержали куратора группы «Синий кит» в Телеграме, 15 или 16-летнюю девочку, которая предлагала поиграть в игру. То есть, по крайней мере, в картине мира правоохранительных органов эта игра продолжается. Но что там было в реальности — непонятно.
— Рассматривают ли дети возможность пойти к психологу или в полицию? Родители, учителя? Или взрослых как источника помощи в их картине мира нет?
— Какие-то единичные случаи рассказа родителям я встречала, но не очень часто. Как правило, наоборот, скорее перепуганные родители бросались расспрашивать своих детей, и дети рассказывали, хохоча, что это все такой интернетовский прикол, а взрослые сошли с ума.
Вот реплика то, что взрослые сошли с ума — это я очень часто слышу.
Так, например, во время антикоррупционных митингов в Вологде в 2017-м году стояли группы школьников с плакатами. И когда наши наблюдатели брали у них интервью, они спросили про «Синий кит». И те сказали, что вся эта история была придумана взрослыми, чтобы взрослые могли беспрепятственно запретить для нас интернет.
Чеканная формулировка, не правда ли?
— А разве взрослым, которые запрещают или разрешают интернет, нужен повод?
— Ну, вот, тем не менее.
Чтобы обращались за помощью к взрослым или звонили на телефон доверия, я таких случаев не знаю. Но, наверное, они были.
Мы с моим коллегой-психиатром проводили опрос психиатров, психологов и психотерапевтов относительно «групп смерти»: как специалисты воспринимают угрозу от них? И все они — все психологи, все психиатры — знали про «группы смерти». Но если они и сталкивались с ситуацией, когда школьник заявляет о суицидальных намерениях и о том, что он состоит в «группе смерти», то, как правило, это было последствием того состояния, в котором он находился.
То есть он сначала чувствовал страшную депрессию, а потом шел искать «группу смерти». Не наоборот.
Опрошенные коллеги устойчиво говорят, что причины суицидов — это семья и школа.
— По данным Следственного комитета, за 2016 год где-то 1% успешных детских суицидов был связан с «группами смерти».
— Да, это очень низкий процент — я помню это заявление. Кроме всего прочего, понимаете, когда происходит завершенный суицид, то, чтобы доказать влияние интернета, нужно на самом деле довольно адское, тяжелое, кропотливое расследование. И обычно эти показания берутся со слов родителей. Или родственников. То есть это вторичные источники.
— Вы разговаривали с теми, кто выжил? С теми, кто, условно говоря, состоял в таких группах, намеревался совершить суицид, но не совершил?
— Те, которые заявляли, — да. Как бы с их слов. Одна вполне взрослая барышня, например, мне очень подробно про это рассказывала. Но, с другой стороны, понимаете, она же говорила о том, что суицидальные желания ее посещали с детства. Ну то есть поэтому это все как бы немножко вилами по воде… Мы не являемся психиатрами и уж тем более судебными психиатрами, мы не можем узнать в такой ситуации, что у человека в голове. Девушка говорила, что у нее были суицидальные желания, что она вот эти «группы смерти» специально искала. Опять же, это было как раз на волне хайпа, который начался с весны 16-го года.
— Вы смотрели, например, что происходило за рубежом вокруг вот этих групп?
— Мы сначала сосредоточились на российском контексте. Но потом действительно стало известно, что такие случаи бывают и за рубежом. Но вот что важно: эта игра многими воспринимается как пришедшая из России. И обратите внимание, что вспышки ее происходят в тех странах, которые имеют сильное колониальное прошлое. А страны с сильным колониальным прошлым имеют травму. Поэтому массовость этих случаев в Индии и в Бразилии совершенно неудивительна.
Обратите внимание, вот это бурное обсуждение этой темы в разных странах — и в нашей, и не только — на самом деле строится на фоне культурного шока, который мы испытываем от того, что виртуальное — оно не менее реально по своим последствиям.
Люди, которые принимают законы, люди, которые выступают в сенате, как правило, они еще — многие из них — поколение десктопа, поколение digital immigrants. Для которых есть физический мир, а есть мир виртуальный — и это нечто нереальное. Но виртуальное может быть очень реальным.
И эта дискуссия о том, надо ли вводить закон против доведения до самоубийства через интернет или нет, — это дискуссия о том, где мы признаем границу реальности.
