Организатор «ужинов смерти» Майкл Хебб — о том, как отказываясь принять неизбежное мы вредим своей психике и бюджету.
Мы все умрем, и это совершенно естественно. Но даже думать о смерти нам мучительно, так что мы лишний раз стараемся этого не делать. И когда неизбежно сталкиваемся с ней, оказываемся совершенно не готовы: начинаем принимать необдуманные решения, делаем больно и без того страдающим близким, усугубляя их и собственные психологические травмы — а потом долго пытаемся их залечить. Но можно этого избежать, если, набравшись мужества, принять смертность — свою и своих близких, считает создатель компании Death Over Dinner Майкл Хебб, организующей ужины, на которых члены семей могут обсуждать свой уход из жизни. В книге «Поговорим о смерти за ужином» он объясняет, как правильно поднять смерть с близкими и какие решения нужно принять до того, как она нагрянет. Reminder публикует отрывок из нее.
Я нахожу очаровательным то, как человечество тратит столько денег, времени и энергии на самосовершенствование. Мы постоянно стремимся быть лучше и улучшать жизнь вокруг, ходим на сеансы психотерапии и курсы по медитации, садимся на диеты, записываемся на кроссфит и учимся грамотно распоряжаться бюджетом. Мы — культура, одержимая трансформацией, и в то же время мы не способны признать, что любая трансформация предполагает смерть и возрождение. Примеров сколько угодно, даже в самой природе: так осень, умирая, превращается в зиму, а зима становится весной. При всех наших благородных устремлениях, мы не в состоянии спокойно упомянуть смерть в разговоре. И это притом, что наша смертность и есть точка опоры всех личностных трансформаций. Нам совершенно не приходит в голову улучшить условия нашего умирания. О нет, эта часть жизни почему-то не относится к тотальному стремлению все усовершенствовать. Хочу подчеркнуть, как много оттенков у смерти: это и потеря любимого человека, и смирение с тем, что все мы смертны, и сладость, и трагедия появления новой жизни. А еще маленькие смерти внутри нас самих: те вещи, воспоминания и принципы, которые должны умереть, чтобы мы повзрослели и обрели подлинное «я». Сама модель восприятия смерти в наше время нарушена.
Что далеко ходить, посмотрите на слова, которыми мы пользуемся, говоря об этом (точнее на слова, которых мы избегаем!). Чайна Ву, преподаватель и специалист по скорби, рассказывает, что друзья постоянно призывают ее не упоминать слово «смерть» во время консультаций, а вместо этого говорить эвфемизмами «скончался» или «отправился на небеса». В ответ Чайна говорит им, что если она не произнесет слова «смерть» и «умирание», то кто же еще это сделает.
Она выросла в Гонконге и ощущает, что западные люди испытывают особый дискомфорт при разговорах о смерти, что дело в западной медицине: она склонна считать, что может победить смерть. Язык во многом отражает вот это подспудное «если я этого не скажу, то этого и не случится; контроль в моих руках». Мы будто герои боевика, сражающиеся со злым врагом, и все зрители понимают, что хороший парень в конце победит. Мы — люди дела. Мы — спасители. И если мы вступим в схватку со смертью, то выйдем победителями.
Конечно, это миф. И чем упорнее мы его поддерживаем, тем больше теряем как вид. Откровенно говоря, мы немного запутались во всем, что касается смерти. С одной стороны, она окружает нас: мы прилипаем к экранам, увлекаясь мрачными драмами, сбрасываем скорость авто, потому что в голове засела маниакальная мысль о ДТП. Но говорить об этом друг с другом? Честно и открыто? О, забудьте. Из-за этого противоречия мы теряем шанс на связь, общение, исцеление, на всю полноту жизни и умение ее ценить.
Но эти вещи становятся доступными, когда принимаешь мысль о смертности. Я познал это и в теории, и на практике. Когда я родился, моему отцу было уже семьдесят два года, и еще в начальной школе я понял, что с ним что-то не так. Однажды мы ехали в машине. Помню ощущение счастья оттого, что мы вдвоем, только папа и я. Казалось, от него исходил медовый свет, в улыбке его мне виделся океан спокойной мудрости, а его присутствие наполняло меня неземной теплотой. Мы ехали по дороге как-то странно, однако мне было всего восемь, и я не сразу понял, в чем дело. И только когда проезжавший мимо байкер в бешенстве вскинул кулак, я осознал, что мы едем не по своей полосе. Отец направил старый «Мерседес» в сторону от автострады, на одну из многочисленных велосипедных дорожек ранчо Блэк-Батт, в лес, предназначенный только для велосипедов. Остальные машины отстали по меньшей мере на полмили.
Тот день был словно скачок записи, резкая пауза, которая переросла в скрежет иглы по краю пластинки. В разуме моего отца произошел тот самый сбой, который мы, американцы, называем «тридцатишестичасовым днем». Он также известен как болезнь Альцгеймера.
В следующие пять лет отца я почти не видел. Почему? Все сложные и запутанные причины можно свести к одной очень простой культурной истине: здесь, в Соединенных Штатах (да и на Западе вообще), мы не знаем, как говорить о болезни и смерти друг с другом и особенно — с маленькими детьми. Точнее сказать, мы забыли, как это делать. И если выйти за рамки всего одной, только моей истории, если посмотреть на общекультурное отрицание смерти и наши скудные навыки обсуждения смертельных болезней и потерь, то ущерб так велик, что оценить его невозможно.
Прежде всего, ущерб, который мы способны понять, оценивается на материальном уровне. Исследование Школы медицины Маунт-Синай выявило, что 43% участников программы медицинского страхования доплачивают из своего кармана на предсмертный уход. Расходы на медицинские услуги — главная причина банкротства в Америке, при этом траты на уход в конце жизни, особенно на больничные расходы, лидируют. И, хотя приблизительно 80% американцев хотят умереть дома, только 20% из них это удается. Более половины не получают того, что хотят и на что имеют право, а немногие счастливчики дорого платят за это до смерти. Семьи разоряются безо всякой причины: большинство умирающих даже не хотят дорогостоящих, экстремальных мер по продлению жизни, однако они не поговорили со своими семьями заранее. Ведь никто и не спрашивал! В подавляющем большинстве случаев этого не делают ни врачи, ни члены семьи. В итоге мы предоставляем лечение и уход, никоим образом не согласованные с желаниями пациентов, и приносим страдания.
Но стоит только задать несколько вопросов и направить наши усилия на то, что важно для больного, — результат ошеломительный. Ряд исследований показал, что ситуация улучшается, если пациент обсуждает свои планы по уходу и паллиативному лечению с врачом. Больные страдают меньше, в течение долгого времени сохраняют физическую и социальную активность, а члены их семьи менее подвержены депрессии. Да, они раньше отправляются в хоспис, но в целом живут дольше.
Cама смерть тоже обходится чертовски дорого. Череда скорбящих стекается в похоронное бюро без подготовки, не обдумав и не обсудив все заранее. Люди берут то, что им предлагают похоронные служащие, и, ослепленные горем, тратят много денег из чувства долга, чего совсем не хотели бы их усопшие близкие.
Эмоциональные потери подсчитать сложнее, но они не менее разрушительны. На тринадцатом году жизни, на Хэллоуин, я узнал, что мой отец умер. В тот вечер мы с друзьями отправились ходить по домам и просить конфеты, и никому из них я не рассказал о том, что произошло. Моя мать не знала, как говорить о болезни отца, о своих эмоциях, как дать нам прочувствовать собственную боль. Так что мы не упоминали об отце, и в результате вообще практически не разговаривали. Неспособный поделиться горем со сверстниками, я ощущал смятение, горе и был совершенно одинок.
Подавленное желание говорить оказывает на психику то же влияние, что и скрываемая тайна. Боль просыпалась даже оттого, что я был в одной комнате с другими членами семьи, так что мы избегали друг друга. Недавнее исследование, проведенное Национальными институтами здравоохранения США (NIH), подтверждает этот «эффект криптонита»: каждый раз, когда вы думаете о глубоко запрятанном секрете, уровень гормонов стресса, таких как кортизол, повышается, влияя на память, давление и метаболизм. Хронически высокий уровень кортизола становится причиной множества болезней, включая повышенное артериальное давление и тревожное расстройство. В семье мы не говорили о том, что нас действительно волновало, так что самым здоровым решением казалось держаться подальше друг от друга.
Чайне Ву было чуть за двадцать, когда она потеряла обоих родителей с разницей в три месяца. В этот момент ее карьера модели была на подъеме, так что она с головой окунулась в работу в Штатах, отдалившись от семьи, оставшейся на родине. Это усугубило депрессию, однако Чайна никому не говорила о том, что с ней происходит. Лишь оказавшись в колледже несколько лет спустя она столкнулась со своим горем лицом к лицу. Она обратилась в студенческую поликлинику по поводу какого-то мелкого заболевания, и медсестра задала несколько вопросов о семье, а когда Чайна рассказала, та не выдержала: «Боже мой, какой кошмар! Да как же ты справляешься с этим?» «Тогда я впервые услышала, что у меня посттравматическое стрессовое расстройство», — говорит Чайна.
Я уверен: нам нужно двигаться вперед, нужно встретить мысль о смерти вместе, как сообщество, а не как кучка замкнутых индивидуалистов. Недопустимо вспоминать о том, что все сущее смертно, лишь на похоронах, в больницах и в конторах нотариусов. Когда вы напуганы, подавлены, тонете в горе, то не можете искренне и глубоко говорить о смерти. Это должно происходить в обстановке комфорта и спокойствия.
И, если повести этот «тяжелый разговор» должным образом, он может освободить или даже на глубинном уровне изменить вас.
Такие разговоры сближают, напоминают нам о человечности и о действительно важных вещах. От таких бесед мы становимся сильнее, мудрее и смелее. Они готовят нас к тем разговорам, которые неизбежно состоятся в минуту настоящего кризиса.
Исследования говорят совершенно однозначно: честные беседы с семьей, докторами и опекунами о том, какой вы хотите видеть свою смерть, обеспечивают лучший уход, провоцируют меньше страданий и в итоге даже продлевают жизнь. Более того, имея возможность открыто говорить о смерти, мы стали чаще смеяться!
Если не говорить о том, чего хочешь, гарантированно не получишь этого. Представьте на минуту последние дни и мгновения вашей жизни. Кто окружает вас? Вы в больнице? Будут ли похороны, и если да, то какая музыка там играет и кто произносит надгробную речь? Как близкие поступают с вашим телом? Какими вы хотите, чтобы вас запомнили?
Озвученные желания — это много больше, чем просто возможность почтить память. Это душевное спокойствие, которое позволит родным и близким должным образом оплакать вас, не тяготясь сомнениями и виной. Моя подруга Люси, вдова, которая закончила и опубликовала мемуары своего мужа Пола Каланити «Когда дыхание растворяется в воздухе. Иногда судьбе все равно, что ты врач» недавно сказала, что для нее беседы с мужем о его предстоящей смерти были словно вторая свадебная клятва: священный обмен, сокровенная тайна, обещание следовать и почитать.
Великий психолог Элизабет Кюблер-Росс однажды сказала: «Те, кто ввел табу на упоминание смерти, частично ответственны за людей, ведущих пустое, бесцельное существование. Ведь если кажется, что будешь жить вечно, легко откладывать на завтра то, что тебе предназначено сделать». Говорить о том, что мы и наши близкие смертны, — значит говорить о самой жизни, потому что смерть — это великое зеркало, и разговоры о ней не должны быть ни пугающими ни болезненными. Как язвительно заметил мой соотечественник с Северо-Запада Майкл Мид, «для человека полностью реализоваться в жизни — значит отправиться к вратам смерти, обретя свое истинное «я».
Если мы возьмем на себя ответственность за собственную жизнь и смерть, то избавим близких от нерешительности и суеты, неизбежно связанной с уходом кого-то из жизни.
