Дело Пэн Шуай показывает одержимость авторитарных режимов «внешними приличиями» и является ярким контрастом по отношению к социальным свободам стран Запада.. Философ Славой Жижек размышляет об истории с китайской теннисисткой:
Эта история была хорошо задокументирована в СМИ. 2 ноября Пэн Шуай, ведущая китайская теннисистка, опубликовала на своем аккаунте в Weibo пространное сообщение, в котором обвинила Чжана Гаоли, бывшего старшего вице-премьера и высокопоставленного члена Коммунистической партии Китая (КПК), в сексуальном насилии.
Это был первый случай, когда член высшего эшелона КПК публично столкнулся с подобными обвинениями в сексуальных преступлениях. Обвинение привлекло внимание к движению #MeToo в Китае, но ее сообщение было удалено уже через 20 минут после появления, все обсуждения по этому вопросу подверглись тотальной цензуре во всех китайских социальных сетях и новостных изданиях, а сама Пэн исчезла из общественной жизни.
В ответ на растущее во всем мире беспокойство по поводу ее местонахождения и безопасности официальные СМИ КНР выступили с неубедительными опровержениями и объяснениями, которые только добавили вопросов. А затем история приняла вообще другой оборот. Чжан входил в группу, выступающую против лидера Китая Си Цзиньпина, и появились предположения, что весь этот инцидент был инсценирован сторонниками Си, чтобы избавиться от его противника. То есть, нас всех обманули. Может быть это и есть настоящая разгадка того, почему пост Пэн был удален через 20 минут — как раз достаточно времени, чтобы новость успела распространиться по всему миру.
Этот печальный анекдот, в котором все мои чувства на стороне Пэн, говорит не только об угнетении женщин в авторитарном обществе. Он также подчеркивает странную особенность коммунистических режимов: одержимость внешними приличиями, которые нужно поддерживать любой ценой.
Когда Дэн Сяопин был еще жив, хотя и ушел с поста генерального секретаря КПК, один из высших членов номенклатуры был подвергнут процедурам чистки, и официальной причиной, озвученной прессе, было то, что в интервью иностранному журналисту он разгласил государственную тайну — а именно, что Дэн по-прежнему сохраняет верховную власть и принимает решения. Ирония заключалась в том, что это было общеизвестно — все знали, что Дэн все еще дергает за ниточки.
Эта логика внешних приличий, которая неприкосновенна — хотя все знают, что это только видимость — достигла крайних пределов в Северной Корее. Время от времени мы читаем в наших СМИ о странных заявлениях северокорейских СМИ — когда умер Ким Чен Ир, что даже птицы спустились с неба и плакали; их лидер не испражняется и т.д. и т.п.
Наша реакция на такие заявления двоякая — либо мы предполагаем, что обычные люди втайне смеются над этим, прекрасно понимая, что все это чушь, либо мы думаем, что им настолько промыли мозги, что они действительно в это верят.
Но гораздо более убедительна третья версия — что, если такие истории распространяются режимом не как буквальные истины, а скорее как фольклорные сказки, рассказанные с уважением (хотя мы знаем, что это вымысел)?
Однако за такое уважение к внешним приличиям приходится платить. Пару лет назад молодая женщина, продававшая вещи на блошином рынке — что было терпимо, хотя и не разрешено законом — положила вырученные деньги в пластиковый пакет и закопала его в своем саду.
Полиция обнаружила это, она была привлечена к ответственности и осуждена… за что? Не за торговлю на черном рынке или незаконные финансовые операции, а по совершенно другой причине — пластиковый пакет не полностью защищал деньги, поэтому банкноты увлажнились и разложились. А на банкнотах есть изображения лидера, поэтому женщину осудили за неуважительное отношение к изображению правителя.
Этот режим внешних приличий был впервые полноценным образом установлен при сталинизме, и мы все знаем, какое огромное значение он имел тогда. Сталинский режим реагировал крайне панически всякий раз, когда возникала угроза разрушения приличного образа. Например, об инциденте или несчастном случае, свидетельствующем о провале режима, не сообщалось в государственных СМИ. В советских СМИ не было сообщений о преступлениях или проституции, о протестах населения или рабочих. Характерной чертой сталинизма было именно сочетание жестокого террора и необходимости защищать внешние приличия — даже если мы все знаем, что что-то не соответствует действительности, большой Другой (внешние приличия) не должен этого замечать….
При таком порядке внешних приличий запреты сами находятся под запретом. В сталинские времена было запрещено не только критиковать Сталина, но и публично объявлять об этом запрете. Разве в случае с Пэн Шуай не так же? То, что мы получаем из официальных источников, не является даже четким отрицанием того, что сексуального насилия не было. Вместо этого мы получаем молчание и, в лучшем случае, отрицание того, о чем даже четко не говорится, а лишь называется «эти слухи» или «то, о чем некоторые говорят».
На нынешнем популистском Западе мы, похоже, дошли до противоположной крайности. Традиционно (или, по крайней мере, в нашем ретроспективном представлении о традиции) бесстыдная непристойность работала как субверсия, как подрыв традиционного господства, как лишение хозяина его ложного достоинства. Я помню из своей юности, как в 1960-е годы протестующие студенты любили использовать непристойные слова или делать непристойные жесты, чтобы смутить представителей власти и, как они утверждали, обличить их лицемерие.
Однако то, что мы наблюдаем сегодня, когда происходит обвал публичной непристойности, — это не исчезновение авторитетов, властных фигур, а их возвращение с грубой силой. Фактически, мы получаем нечто невообразимое десятилетия назад — непристойных хозяев. Но эта непристойность уравновешивается политкорректным дискурсом, в котором, как и при сталинизме, запреты сами по себе запрещены — когда что-то стирается, не хочется признавать, что это было сделано по идеологическим причинам, поэтому как правило приводится более нейтральная причина.
5 сентября «Гардиан» опубликовала длинное интервью с феминистским теоретиком Джудит Батлер; менее чем через два дня вопрос и ответ, в котором Батлер критиковала транс-эксклюзивных радикальных феминисток (TERF) как фашистов, исчезли с примечанием, гласившим: «Эта статья была отредактирована 7 сентября 2021 года с учетом событий, произошедших после выхода интервью».
Никакой конкретики (объясняющей, как произошло нечто, что могло бы поставить под сомнение принципиальный ответ Батлер) не приводилось, но очевидно, что статья подверглась цензуре из-за давления TERF. Однако эту причину необходимо было скрыть, поскольку она породила бы призрак идеологической цензуры.
Выбор между сохранением внешних приличий и публичной непристойностью — сложный, и ставки очень высоки. Но в конечном итоге это ложный выбор — обе стороны ошибочны, они обе возникли в результате распада социального большого Другого, набора норм и ценностей, которые определяют основные параметры приличия для наших контактов с обществом. Когда большой Другой распадается, выбор стоит между непристойностью и принудительным групповым террором.
Много лет назад один китайский социальный теоретик, связанный с дочерью Дэн Сяопина, рассказал мне интересный анекдот. Когда Дэн умирал, навестившие его поклонники спросили, что он считает своим величайшим деянием, ожидая, что он упомянет об открытии экономики, которое обеспечило Китаю такое впечатляющее развитие.
К их удивлению, Дэн ответил: «Именно когда руководство решило открыть экономику, я устоял перед искушением пойти до конца и открыть политическую жизнь для многопартийной демократии». (Согласно некоторым источникам, это искушение было довольно сильным в некоторых партийных кругах, и решение сохранить партийный контроль никоим образом не было заранее предопределено).
Мы должны противостоять либеральному соблазну думать о том, что если бы Китай также открылся для политической демократии, то его экономический прогресс был бы еще быстрее. Что если бы демократия породила новые риски проблемы, которые препятствовали бы экономическому прогрессу? Что если этот (капиталистический) прогресс был возможен только в обществе, где господствовала сильная авторитарная власть?
Возможно, тем не менее, Китаю чего-то не хватает. В знаменитом отрывке из статьи «Что такое Просвещение?» Иммануил Кант противопоставляет «публичное» и «частное» употребление разума. «Частное» — это не индивидуальное пространство в противоположность общественным отношениям, а сам общественно-институциональный порядок частной идентификации; «публичное» — это транс-национальная универсальность употребления разума.
Именно поэтому формула просвещения Канта звучит не как «Не подчиняйся, думай свободно!» и не как «Не подчиняйся, думай и бунтуй!», а как «Думай свободно, излагай свои мысли публично и подчиняйся!» В настоящее время это особенно применимо к сомневающимся в вакцине: дискутируйте, публикуйте свои сомнения, но подчиняйтесь правилам, если их устанавливает государственная власть. Без такого практического консенсуса мы будем медленно дрейфовать в общество, разбившееся на племенные фракции, как это происходит во многих западных странах. Но без пространства для публичного употребления разума само государство рискует превратиться в еще один случай частного употребления разума.
В начале эпидемии Ковида мы видели, какую цену приходится платить обществу за отсутствие публичного пространства разума. Заставив замолчать первых ученых, обнаруживших вирус, Китай потерял драгоценные месяцы, в течение которых он мог бы ограничить пандемию небольшим локальным инцидентом. И теперь, в отношении Пэн Шуай, мы должны поставить аналогичный вопрос: как получилось, что политическая борьба, которая должна была вестись открыто, приняла вид сексуального скандала?
Сегодня, когда многопартийная демократия явно все меньше и меньше способна противостоять таким серьезным вызовам, как глобальное потепление, перед нами стоит следующая задача: как мы можем сохранить пространство для публичного употребления разума вне многопартийной демократии в западном либеральном понимании?
