Эссе This Is Your Brain On Nationalism известный нейробиолог и исследователь приматов Роберт Сапольски написал еще в 2019 году. Но сейчас оно звучит особенно актуально. Reminder пересказывает самое важное из этого текста.
Он сам не оставил себе шансов. Первой ошибкой было то, что он отправился на поиски еды в одиночку. Будь он не один, все могло бы обернуться иначе. Второй, фатальной ошибкой было то, что он зашел слишком далеко вверх по долине в этот опасный лесной массив. Тут он мог в любой момент напороться на других — с хребта над долиной. Так и вышло. Сначала их было двое, и он попытался сопротивляться. Но сзади подкрались еще четверо, и он оказался в ловушке. Они оставили его там истекать кровью, а когда он умер, вернулись и растерзали его тело.
После этого произошло еще почти 20 похожих убийств. Прекратились они только после того, как в долине не осталось никого, и другие смогли стать ее полновластными хозяевами.
Герои этой кровавой саги, впервые рассказанной приматологом Джоном Митани, — не люди, а шимпанзе из национального парка в Уганде. Десятки лет самцы из одной стаи методично убивали самцов, живших по соседству, крали их самок и захватывали их территорию.
Такие войны среди шимпанзе случаются и в других местах. В 2014 году ученые подсчитали, что у шимпанзе в 30 раз выше риск быть убитым соседями, чем своими. Обычно нападения совершают группы из восьми самцов. Жизнь приматов жестока. А если учесть, что по набору генов люди на 98% — шимпанзе, стоит ли удивляться, что мы тоже разделяем мир на «своих» и «чужих» и решаем эту дилемму с помощью войн.
Конечно, такие параллели грешат упрощением. Генетически люди так же близки и к бонобо (очень похожий на шимпанзе вид), среди которых насилие — редкость. И хотя мы убиваем друг друга не только из-за территории, но и из-за таких абстракций, как идеология, религия и экономическое влияние, нам нет равных по способности управлять своим поведением и меняться. Вспомним скандинавов. Семнадцать столетий они терроризировали Европу, а сейчас стали олицетворением миролюбия и толерантности. И все же лучшие и худшие проявления нашей натуры — это всегда сумма элементов, в которой есть все: и нейронная активность за секунду до поступка, и наследие миллионов лет эволюции, и сложное переплетение социальных факторов.
Чтобы понять динамику нашей групповой идентичности, включая шовинизм — самую опасную и деструктивную форму внутригруппового ментального искажения, нужно разобраться в биологической и когнитивной подоплеке этого феномена. Выглядит все не слишком радужно. Наш мозг отличает члена нашей группы от чужака за долю секунды и поощряет доброе отношение к первому и враждебность ко второму. Эта предвзятость срабатывает автоматически, на бессознательном уровне, и проявляется в очень раннем возрасте. Само разделение может произвольно варьироваться. Сегодня ты «чужой», а завтра — уже «свой». Но это слабое утешение.
Люди способны обуздать инстинкты и построить общество, в котором межгрупповое соперничество переводится в менее деструктивные форматы, чем война. Но базовая психологическая предрасположенность к племенному мышлению все равно остается. Даже у тех, кто понимает, что принадлежность к нации, расе, религии или фан-клубу спортивной команды — это такая же случайность, как жеребьевка с помощью монетки.
Племенное мышление
У нашей склонности мыслить в категориях «мы-они» глубокие корни. Многочисленные надежные исследования показали, что мозг отличает «своих» от «чужих» автоматически и молниеносно. Поместите любого человека в томограф и быстро прокрутите у него перед глазами серию кадров с разными лицами. У среднестатистического белого при виде смуглого лица менее чем за одну десятую доли секунды активируется миндалевидное тело — область мозга, отвечающая за страх и агрессию. В большинстве случаев через одну-две секунды в происходящее вмешается префронтальная кора — регулятор импульсов и эмоций — и заставит миндалевидное тело угомониться: «Не думай так, ты ведь не такой!» Но первая реакция обычно — страх, даже если умом вы все понимаете. И это не отклонение, а норма.
При виде человека в коре мозга активируются специфические для приматов веретеновидные клетки, предназначенные для распознавания лиц. Но если это лицо человека другой расы, их активность ниже. Когда людям показывают, как в чужую руку втыкают иглу, у них мгновенно приходит в возбуждение передняя поясная кора, отвечающая за эмпатию. Но если цвет кожи на руке не такой, как у наблюдателя, возбуждение слабее. Не все лица и не все страдания для нас одинаковы.
Очевидно, что многие такие стереотипы формируются под влиянием среды. Но когнитивные структуры, на которых они базируются, заложены с рождения.
Даже младенцы проявляют больше симпатии к тем взрослым, которые говорят на языке их родителей. Они не только позитивнее реагируют на лица людей той же расы, но и лучше их запоминают. В трехлетнем возрасте дети уже отдают явное предпочтения людям одного с ними пола и с таким же цветом кожи. И это не потому, что они родились расистами или «впитали» расистские и гендерные предубеждения под прямым или косвенным влиянием родителей, хотя мы с самых ранних лет очень восприимчивы к такому влиянию среды. На самом деле детям просто больше нравится то, что им лучше знакомо. Вот почему они начинают со временем копировать у родителей манеру разделять на своих и чужих по этническому и языковому признаку. Иногда даже за привязанностью и взаимопомощью скрываются самые темные мотивы.
Возьмем, к примеру, окситоцин, который часто называют «гормоном объятий». У млекопитающих он играет ключевую роль в формировании связи матери с детенышем и скрепляет семейные узы в моногамных отношениях. У людей — стимулирует просоциальное поведение. Благодаря окситоцину мы становимся более щедрыми, доверчивыми, отзывчивыми и эмоциональными.
Однако последние исследования показывают: под влиянием окситоцина мы ведем себя так только с теми, кто принадлежит к нашей группе. Например, с коллегами по работе или товарищами по команде. В отношении «других» он настраивает нас на агрессию и ксенофобию. Вообще, такой разброс нетипичен для гормонов; обычно эффект у них остается неизменным, варьируется только его выраженность. Окситоцин — особый случай. Он углубляет ментальную пропасть между «нами» и «ими».
Во всем, что связано с принадлежностью к группе, люди, похоже, не так уж далеки от шимпанзе, убивающих друг друга в лесах Уганды. В основе наших привязанностей тоже лежит предпочтение к привычному и знакомому. Что-то новое или кто-то незнакомый вызывает у нас как минимум недоверие и опаску или даже враждебность. Да, мы способны переосмыслить и взять под контроль эти импульсы. Но это лишь попытка компенсировать первую реакцию.
Псевдородство
Одно различие между людьми и шимпанзе точно есть. И оно очень важное. Хотя разделение окружающих на «своих» и «чужих» вшито в нашу биологию, устойчивых критериев для определения чужака у нас нет. У животных различия между группами и внутри группы определяются степенью биологического родства. Эволюционные биологи называют это родственным отбором. Например, грызуны отличают братьев и сестер от чужаков по запаху — это четкий, устойчивый и генетически обусловленный критерий. Банды шимпанзе-убийц в основном состоят из кровных или двоюродных братьев, которые выросли вместе. Люди тоже способны на насилие по родственному признаку, но наш групповой менталитет чаще всего не зависит от биологического родства. Современные человеческие сообщества основаны на культурном отборе, который создает псевдородство — то есть позволяет нам чувствовать родство с теми, кто генетически нам не родственник.
Часто в процессе создания псевдородства задействованы особые ритуалы и символы. Так, воинские традиции направлены на то, чтобы превратить толпу незнакомых молодых парней в «братьев по оружию». А студенческие общины вовлекают первокурсниц в женские клубы, где все они становятся «сестрами». Вместе с псевдородством люди принимают и его маркеры — от флагов и эмблем до хипстерских бород и тюрбанов. На прагматичном уровне они позволяют элементарно опознавать своих культурных сородичей в толпе незнакомцев. На уровне психологии — посылают мощный сигнал племенной принадлежности.
По сути эти маркеры так же случайны, как и само культурное родство. Лучше всего это видно на примере выходцев из семей эмигрантов. Если бы в свое время мой дед не успел вскочить в последний вагон поезда из Москвы, возможно, я бы сейчас был российским профессором с сигаретой в зубах, а не калифорнийцем в шлепанцах на босу ногу. Но то, что наша групповая идентичность произвольна, не делает ее менее значимой и в хорошем, и в плохом смысле.
Показательный пример — патриотизм. В своем наилучшем выражении он побуждает нас платить налоги ради общей пользы и заботиться о нуждающихся «соотечественниках», то есть о незнакомых нам людях, которые живут в той же стране. Исторически эта солидарность была подкреплена четкими культурными маркерами псевдородства. Но в новых условиях эти маркеры часто становятся ложными ориентирами. Вместо тех фигур, которые когда-то вдохновляли наших бабушек и дедушек, символами культурной идентичности часто становятся правые популисты и манипуляторы. И тогда цивилизованный патриотизм легко превращается в зоологический шовинизм. А его жертвы дегуманизируются и приравниваются к животным. Так в свое время евреи в Третьем Рейхе стали «крысами», а тутси в Руанде — «тараканами». Процесс превращения упрощает то, что за брезгливость (например, к гнилым продуктам) у нас отвечает та же островковая область мозга, что и за моральное отвращение.
Сегодня такой токсичный патриотизм переживает второе рождение. И кажется, что остановить это возрождение можно простым призывом к здравому смыслу. Вот если бы все осознали, что эта идея притянута за уши, стало бы очевидно, насколько она нелепа. Нет, не стоит обольщаться. Нельзя переубедить людей в том, в чем они изначально не убеждены.
В реальности понимание того, что наши групповые идентичности случайны, не ослабляет эти узы. В 1970-х психолог Генри Тэджфел назвал этот феномен «минимальной групповой парадигмой». Вы набираете незнакомых людей и путем жеребьевки, совершенно произвольно, распределяете их по двум группам. Люди в обеих группах прекрасно знают, что их разделили случайно, без всякой логики. И тем не менее всего через пару минут они начинают проявлять больше щедрости и доверия к членам своей группы. Склонность противопоставлять «нас» и «их» сильна, даже когда призвольность разделения совершенно очевидна. Что же говорить о тех случаях, когда это противопоставление вплетено в контекст чувства долга и верности родине.
Возможно, было бы более продуктивно не бороться с нашей естественной склонностью к групповой идентичности, а попытаться использовать ее во благо. Представьте себе патриотизм, основанный не на военной мощи и ощущении этнической монолитности, а на готовности заботиться о своих стариках и воспитывать своих детей так, чтобы они проявляли максимальную эмпатию. Ясно, что это лучше патриотизма, построенного на мифах о жертвах и мечтах о реванше. Но пока склонность принимать хорошо знакомое за хорошее сидит у нас в сознании, мы ухитримся устроить войну даже из-за того, кто из нас благороднее и добрее.
