Запретить въезд и выезд из страны, уничтожить частную собственность, узаконить детское рабство и производить 70% товаров руками заключенных — складывается впечатление, что парагвайский диктатор начала XIX столетия Хосе Гаспар Родригес де Франсия и Веласко предвосхитил своим режимом многое в ХХ веке. Впрочем, у него были и предшественники, и последователи — о них и о нем самом рассказывает автор канала «история экономики» Александр Иванов. Его рассказал опубликовал «Нож».
На свете случались времена, когда прогресс двигался неспешно, во всяком случае, куда медленнее, чем сейчас: технические новшества сменяли друг друга не так стремительно, а социальные эксперименты (пусть и не было тогда такого понятия) растягивались на века, неспешно уничтожая их участников. Наверное, нет в истории более яркого социалистического эксперимента, поставленного на людях, чем история Парагвая.
Причем началом этого эксперимента стоит считать не правление Франсии (о котором речь непременно пойдет позже), а так называемые иезуитские редукции, поселения, в которые были согнаны местные индейцы, преимущественно гуарани, о которых колонизаторы писали как о каннибалах, откармливающих женщин даже собственного племени «на черный день», — понимаете, как они относились к чужакам.
Иезуиты сумели завоевать расположение гуарани своим жестким противодействием обращению последних в рабство. В итоге (с 1608 года) появились те самые редукции — поселения, где главой администрации был иезуит, а населением — воцерковленные гуарани.
Строго регламентированная жизнь в таких поселениях (числом 18 при 170 тысячах жителей в момент расцвета, все — на территории Парагвая) была неким рывком вперед для гуарани: иезуиты обучали их новым приемам обработки почвы, возделыванию новых культур и ремеслам (чего раньше гуарани не знали), а ведущей отраслью стало скотоводство — стада в редукциях были тучны и многочисленны.
Часть произведенного экспортировалась за пределы редукций, выручка в лучшие годы составляла около 100 тысяч песо в год (важнейшими статьями расходов были украшение церкви и уплата налогов светским властям), что чрезвычайно много для нескольких деревень.
Правда, заметим, что и доход редукций, достигнув пика в середине XVII века, падал с тех пор неуклонно.
Регламентация жизни в редукциях пронизывала всё — начиная от единообразной архитектуры поселений, в центре которых, понятно, была площадь, в центре которой, в свою очередь, находился собор, выдержанный непременно в стиле барокко.
Дома строились одинаковые — обязательно кирпичные с соломенной крышей, рассчитанные на 4–6 человек каждый: одна очень маленькая комната с глиняным полом. По описаниям, обстановка внутри была ужасающей, грязь, вонь, насекомые — тем мощнее был контраст с убранством храмов, именно на них тратилась большая часть полученных от экспорта денег.
Колокол ежеутренне созывал поселенцев на молитву, после которой следовал общий завтрак (прием пищи был регламентирован и являлся своего рода общим собранием и одновременно перекличкой).
Затем поселенцы шли на работу, утренняя и вечерняя части были разделены сиестой, в воскресенье или праздники работы не проводились.
Собственности поселенцам не полагалось — их кормили и одевали, распределяя совместно нажитое (его складывали в специальных общественных хранилищах).
Впрочем, допускалось что-то вроде огородов — каждая семья имела собственный небольшой надел, работать на котором, однако, можно было весьма ограниченное время.
Денег не существовало, не существовало и товарообмена между редукциями. Кроме еды распределялся холст для одежды (5,5 кв. м в год на мужчину и 4,5 на женщину), каждая семья получала нож, топор и т. п.
«Можно им давать что-либо, чтобы они чувствовали себя довольными, но надо следить, чтобы у них не появилось чувство заинтересованности» — эта фраза из наставлений иезуитов хорошо характеризует их «социалистический подход» и отношение к труду, которого они добивались.
Характерно, что в конце концов экономика редукций пришла в упадок (сказалась незаинтересованность гуарани в работе, как следствие — чрезвычайно низкая и, более того, стабильно падающая производительность труда), и тогда иезуиты вяло попытались ввести некие экономические новшества, допуская частичную частную собственность, но делали это слишком осторожно, и успеха почин не имел.
Регламентировано было и управление редукциями, в котором принимали участие не только иезуиты (собственно, иезуит был один на поселок, так сказать, местный глава администрации, из «белых» еще викарий — священник, но в конце истории редукций и эту роль, роль «политрука», нередко занимали выходцы из индейцев), но и многочисленные местные, «касики».
Надо сказать, что касики избирались (по списку, предложенному иезуитом) простым поднятием рук.
Законов не существовало, все дела велись на усмотрение патера — иезуита, который мог отменить любое распоряжение касика и в любой момент заменить его, предложив избрать другого человека.
Касики распоряжались при проведении работ, контролировали соблюдение постов, были своего рода старостами и десятниками в поселках. И еще — командирами в ополчении. Ополчение было создано для защиты от охотников за рабами — бандейрантами, или, иначе, паулистами (Сан-Пауло был крупнейшим центром работорговли на континенте). Каждая редукция имела в своем составе восемь рот во главе с капитаном.
Армия оказалась крепка — бандейранты потерпели несколько серьезных поражений и надолго оставили редукции в покое, предпочтя добычу попроще.
Надо сказать, что иезуиты всячески противились гражданским властям колоний — их власть от Бога, она выше власти светской… Что в итоге и сыграло свою роль в судьбе редукций: в 1750 году по испано-португальскому договору семь редукций были переданы под управление Бразилии.
Иезуиты не согласились с этим — и начался открытый саботаж решений властей, вылившийся в итоге в войну Испании и Португалии против гуарани. Последние имели вполне боеспособную армию, но всё же, в итоге пятилетней ожесточенной и кровопролитной войны, потерпели поражение. Сказалась лучшая обученность и лучшее вооружение войск европейских держав — в одном из решающих сражений, например, погибло 1113 гуарани и всего четверо их противников.
Экономический упадок редукций не позволял им вести серьезную войну — денег («экспортной выручки») не хватало на оружие, а «общественные земли» с трудом могли прокормить и население, и армию.
В 1758 году всё кончилось: гуарани были разгромлены повсеместно.
В 1759 году орден иезуитов запретили в Португалии, а в 1768-м и на испанских территориях — имущество редукций было конфисковано казной (при учете выяснилось, что одно только поголовье скота составляло 725 тысяч), иезуиты высланы из страны.
Население редукций вернулось к своей обыденной жизни — большинство гуарани, потеряв земли, ушли в лес, где вольно или невольно воссоздали традиционный образ жизни своих предков.
Но память о «социализме», конечно, сохранялась в рассказах, воспоминаниях и преданиях не слишком-то глубокой старины, и когда появился (в 1811 году) новый мессия, «спаситель» и «отец нации» — доктор Франсия, то его обещания «социализма» и «уравниловки» упали на отлично подготовленную почву.
Когда по Южной Америке прокатилась волна борьбы за независимость, захолустный Парагвай какое-то время оставался в стороне от этих событий, и герой Аргентины, генерал Бельграно, совершил поход в эту провинцию — не с целью свержения испанцев, а с целью «посеять смуту».
Легкий наскок Бельграно испанцам удалось отразить, но зато со смутой всё получилось: парагвайцы в 1811 году создали некое параллельное испанцам правительство, хунту (это слово, произносимое у нас некоторыми с особым чувством, означает всего-то «комитет»).
В число членов хунты вошел и некий метис, выходец из Бразилии, теолог и юрист, доктор Хосе Гаспар Родригес де Франсия и Веласко.
Доктор Франсия был весьма образованным человеком, поклонником Руссо, Робеспьера и Наполеона, и совершенно непонятно, как он с таким набором кумиров умудрялся преподавать теологию — возможно, это было непонятно и ему самому, потому что в итоге он оказался в Асунсьоне и занялся адвокатской деятельностью.
Дальше началась банальная и довольно отвратительная борьба за власть внутри самой хунты, в которой наш доктор преуспел, проделав путь от скромного секретаря, министра юстиции, одного из двух консулов, первого консула, временного диктатора до финальных своих титулов «пожизненный диктатор» и «отец нации». К ним он шел по головам, безжалостно уничтожая «врагов» этой самой нации (в том числе собственных противников и, конечно же, подельников), постоянно раскрывая заговоры и устраивая (по результатам закрытых судов) массовые казни.
Под пресс попали, конечно, не только политические противники, но и крупные землевладельцы, несколько сотен знатнейших и богатейших фамилий из числа местных дворян — владения их были конфискованы в пользу государства.
Доктор Франсия еще на заре своей политической деятельности поставил задачу создать монолитное, сплоченное и управляемое сообщество. Путь к достижению этой цели был непрост — к тому времени еще не случились эксперименты над людьми, которые проводили Сталин и Мао, династия Кимов и семья Кастро, еще не родился Пол Пот, еще нельзя было прочесть Кафку или Оруэлла, — и Франсия двигался на ощупь, учитывая, конечно, опыт Робеспьера и Наполеона, но багаж опыта в области социальных экспериментов был в ту пору крайне скуден.
Начал Франсия с того, что национализировал почти все земли в стране — и частные, и церковные владения. Индейцы-гуарани, да и не только они, помнили «парагвайский социализм номер один» — опыт иезуитских редукций. Но Франсия пошел дальше отцов-иезуитов: 98% земель в стране теперь принадлежали государству. 64 поместья (бывшие латифундии) стали «поместьями Родины» — хозяйствами, которые напоминали не так давно исчезнувшие, но многим памятные колхозы.
Одновременно были затеяны масштабные стройки — строились государственные мануфактуры.
Понятно, что в такой экономической ситуации напрашивалась монополия на внешнюю торговлю — и, конечно же, она была введена.
Ну а раз внешняя торговля находилась в руках государства, то и нечего гражданам где попало шляться: был введен запрет на выезд за рубеж (убивали на месте всех заподозренных в намерении пересечь границу) и, дабы вредоносные идеи не проникали в страну, запрет на въезд иностранцев.
В стране развернулась сеть бесплатных школ, и, кажется, именно Парагвай стал первой страной в мире, сумевшей одолеть безграмотность, но читать можно было только то, что печатала государственная типография.
Параллельно Франсия задумал «перемешать» население, чтобы уравнять «национальный признак» — браки стали государственным делом, предусмотрено было максимальное «смешение народов», и к концу правления Франсии (он умер в 1840 году) уже не гуарани были самым многочисленным народом Парагвая (хотя их язык и по сей день государственный язык этой страны, наравне с испанским), а мулаты, метисы и самбо.
Рабовладение в Парагвае не было ликвидировано (позиция Франсии в отношении рабства была крайне оригинальной — он допускал детское рабство, но по мере достижения совершеннолетия раб должен был обрести свободу), но основой «реформ» и главной экономической силой были не рабы, а заключенные, благо недостатка в заговорах или в провинностях перед властью не было: «палата правды», своего рода суд, бесперебойно пополняла местный ГУЛАГ.
Заключенные были главной ударной силой парагвайской экономики, они строили дороги и каналы, их руками возводились «народные мануфактуры», они использовались на самых тяжелых работах в «поместьях Родины». В помощь им приданы были юные рабы.
Свободные граждане, приписанные пожизненно к какому-либо производству, в свободное от тюрьмы время могли даже работать на собственных огородах, а наиболее одаренные (оголтелые?) сторонники Франсии имели шанс даже получить собственное поместье.
Понятно, что всякого рода самоуправление было ликвидировано, власть находилась в руках назначенцев, которых «отец нации» выбирал лично (даже в самые маленькие деревни).
Экономика носила распределительный характер: государство планировало, сколько и чего именно надо произвести, и распределяло произведенное — и еду, и мануфактурные товары — «по заслугам».
К тому моменты, как пришла пора El Supremo Dictador (постоянный диктатор — официальный титул) покинуть этот мир (он умер от простуды в возрасте 74 лет, его единоличное правление длилось 26 лет), Парагвай представлял собой то, о чем так мечтал доктор Франсия, — нация была однородной, сплоченной, одинаково нищей, нацеленной на поиск внутренних врагов и заочно ненавидящей врагов внешних. Кажется, бывший юрист и незадавшийся теолог мог бы быть доволен итогами своего труда.
Были ли люди в Парагвае счастливы? Сложно сказать. Многие «партийные историки», как утверждают, «высоко оценивают его заслуги перед народом». Правда, кажется, этим «историкам» народ не слишком интересен, их занимают куда более глобальные процессы, смысл и назначение которых так высоки, что вершины их теряются в тумане.
Так или иначе, труды доктора Франсии — вовсе не финал «социализма по-парагвайски». До логического завершения дело доведет его внучатый племянник, Франсиско Солано Лопес.
Так как доктор Франсия умер внезапно (все диктаторы кажутся вечными и незаменимыми, все уходят внезапно), в стране возникла проблема власти. Решили ее, избрав двух консулов, одним из которых был племянник Франсии, Карлос Антонио Лопес. Понятно, что именно он (дядина школа!) в итоге стал президентом страны. 22 года своего правления он посвятил совершенствованию устроенного дядюшкой ГУЛАГа, внеся, однако, некоторые новации: своих братьев он назначил архиепископом и министром внутренних дел, а сына — главнокомандующим армией, которая выросла с 1800 солдат при Франсии до 8000.
Кроме того, Карлос «открыл» страну, устроив в порту Пилар на реке Паране таможню и резко снизив таможенные пошлины. Через Пилар пошла вся международная торговля Парагвая. Стоит ли говорить, что весь этот товарно-денежный поток без исключения находился под контролем семьи Лопесов? Любая иная попытка что-то продать за рубеж или что-то купить там по-прежнему каралась смертью.
Карлос семь лет вел войну с Аргентиной, в течение которой два аргентинских штата, Коррьентес и Энтре-Риос, стояли на стороне Парагвая (что, наверное, лучше всего доказывает, насколько слабо и «простые люди», и их вожди из числа дворян представляли себе, какие ужасы творятся в наглухо закрытой от иностранцев соседней стране).
В итоге стороны разошлись миром (1852 год): два штата остались за Аргентиной, а она, в свою очередь, признавала независимость Парагвая.
В 1856 году Карлос Лопес передал власть (пост президента), даже при наличии им придуманной Конституции, по завещанию — своему сыну Франсиско Солано Лопесу.
Франсиско Солано получил богатое наследство: в стране трудились более 200 европейских инженеров, занимавшихся развитием промышленного производства, строительством и горным делом. Был построен первый в Южной Америке металлургический завод и первая же на континенте железная дорога (пусть и протяженностью всего 72 километра).
Некоторые из проектов финансировались англичанами — в Туманном Альбионе образовался некоторый излишек денег, и Парагвай с его военно-тюремным режимом многим из англичан представлялся надежным местом для инвестиций.
Народ плодился и размножался: население Парагвая составляло 1,34 млн человек, территория — почти 1 млн кв. км.
Историки, кстати, часто и много пишут об успешности экономики Парагвая той поры, указывая на отсутствие внешнего долга (в отличие от соседних стран) и сравнительно большие государственные доходы (2,5 млн долларов). Но тут необходима поправка: это утверждение верно, если мы говорим об экономике семьи Лопесов. И 2,5 млн — это очень много для одной семьи, но вполне сопоставимо с доходами соседних государств (правда, залезающих, в отличие от Парагвая, в долговые обязательства).
Лопесы, впрочем, не забывали подкармливать население: при фантастической и даже ужасающей нищете голодных смертей парагвайцы не знали — государство всегда готово было протянуть нуждающимся горстку маиса, выращенного, как правило, силами заключенных (пишут о том, что именно заключенными производилось более 70% из всего того, что вообще производилось тогда в стране).
Так или иначе, но отравленный прелестями международной торговли Франсиско готовился к войне — у него было всё, кроме выхода к международным портам.
Этот парагвайский Петр I, желавший открыть окно в… ну, в его случае, не в Европу, но к океану, создал довольно мощную армию, введя передовую по тем временам обязательную воинскую повинность вместо пожизненной службы. На границах государства были устроены мощные крепости и даже целые укрепрайоны, создан довольно большой по меркам региона речной военный флот.
Первоначально казалось, что пробиваться к морю придется через Бразилию — бразильская провинция Мату-Гросу не была связана с Рио-де-Жанейро сухопутными дорогами, и бразильским судам требовалось пройти через парагвайскую территорию по реке Парагвай, чтобы достичь Куябы (на что парагвайцы давали разрешение крайне редко).
Уязвимость Мату-Гросу казалась парагвайскому диктатору счастьем: плод сам должен был упасть в его руки. Однако вмешался случай: в Уругвае, который бразильцы считали «своим» (слишком велики там были бразильские инвестиции и слишком много там было принадлежащего бразильцам имущества), начались беспорядки, и император Бразилии Педро II распорядился ввести туда войска.
Франсиско Лопес Солано решил, что судьба дает ему отличный шанс: собственная армия казалась ему непобедимой, претензии бразильцев — мелкими, а его ставленник на пост уругвайского президента — отличной кандидатурой. По его оценке, стоило лишь чуточку пособить ставленнику Агирре, лишь обозначить для бразильцев намерение воевать — и Уругвай падет к его ногам.
Этого, однако, не случилось — и Бразилия, и Уругвай объявили войну Лопесу. У последнего хватило ума вовлечь в войну против него и Аргентину: поводом для этого стала атака на бразильские корабли в аргентинских портах, усугубленная ультиматумом Лопеса президенту Аргентины с требованием пропустить его войска через аргентинскую территорию в Уругвай.
Парагвай смог выставить 38-тысячную армию, 60 тысяч резервистов и отличный военный флот — все армии тройственного союза, образованного против него, совокупно сильно уступали ему в численности.
Кроме того, в войне важно понятие «инициатива», а военная инициатива, конечно же, находилась в руках агрессора, который, в отличие от своих соседей, отлично подготовился к войне, имел «переведенную на военные рельсы» промышленность и, главное, казавшийся бездонным источник пополнения армии живой силой из числа лояльных или принужденных жестокостью к лояльности граждан.
Но семь лет войны наглядно показали миру разницу в потенциалах экономики воюющих стран — «образцовая экономика» Парагвая с его замкнутостью, «госпланом» и «госзаказом» начала трещать по швам: ее несовершенство покрывалось мобилизацией населения, и по итогам войны в Парагвае практически не осталось мужчин, не взявшихся за оружие.
Франсиско Солано Лопес отстаивал свое до конца, не считаясь с потерями. Он и в самом деле вознамерился защищаться до последнего патрона. Или до последнего жителя.
В конце семилетней войны армия Лопеса больше чем наполовину состояла из детей. В одном из последних сражений этой войны в 6-тысячной армии Лопеса 3,5 тысячи составляли дети 11–15 лет.
В лучших традициях полководца Лопеса, не жалевшего чужих жизней и привыкшего устилать путь к победе телами своих солдат, и в этом сражении погибли 5 тысяч из 6 тысяч его воинов. Что, однако, так и не принесло ему победы.
В Парагвае, кстати, в память об этой битве отмечают День детей, что является вовсе не днем скорби по невинно загубленным мальчишкам, а праздником патриотизма, на котором, по замыслу, должна воспитываться плеяда желающих помереть в малолетстве неизвестно за что и — за что угодно.
Впрочем, то, что в жертву были принесены сотни тысяч парагвайских Мальчишей-Кибальчишей, не спасло их диктатора от общего поражения.
Он еще какое-то время скрывался в лесах, пытался вести партизанскую войну, но сражаться было просто некем: почти все, способные носить оружие, были уничтожены.
Подобно Чапаю, Лопес был сражен пулей, когда пытался переплыть реку, уходя от преследователей.
Итоги этой семилетней войны (завершившейся в 1870 году) стали катастрофическими для Парагвая.
Наверное, в истории войн сложно отыскать человеческие потери в таком размере: из 1,34 млн человек, проживавших в Парагвае к моменту начала войны, в живых осталось только 221 тысяча, из них мужчин — всего 28 тысяч.
Потери войск союзников тоже были велики (не менее 83 тысяч человек, правда, с оговоркой, что большая часть погибших — это не боевые потери, а следствие плохого питания и несоблюдения элементарных гигиенических норм), но всё-таки не сопоставимы с парагвайскими.
Причиной такой невероятно высокой смертности парагвайцев называют их героизм и преданность своему диктатору, то есть почти 60 лет изоляции от мира и воспитания голодом в сочетании с патриотизмом приносили-таки свои плоды. О массовых казнях и жестокостях союзных войск свидетельств почти нет — резонно предположить, что львиная доля парагвайцев погибла на полях сражений.
Парагвай по итогам войны потерял около половины своей территории (причем предполагалось, что Парагвая не станет вовсе, но распри между Бразилией и Аргентиной привели к тому, что обе страны согласились оставить это государство как буфер между ними).
Заметим, что в следующую войну (с Боливией) Парагвай ввяжется только через 60 лет после этих событий (и выиграет ее).
Собравшийся в 1870 году конгресс выбрал демократический путь развития и избрал нового президента, который отменил рабство, реабилитировал политзаключенных и провел приватизацию некоторых владений и производств, что продолжилось и при его преемниках.
Собственно, на этом история парагвайского социализма как формы существования заканчивается.
Но, конечно же, не заканчивается история социализма как идеи, и великое множество последователей до настоящего времени пытаются отыскать в этой идее «человеческое лицо».
Что касается Парагвая и парагвайцев, то тоталитаризм в их жизнь еще вернется, правда, не левого, а правого толка — 36 лет (до 1989 года!) страной будет управлять диктатор Альфредо Стресснер Матиауда, во времена которого государство стало синонимом криминала.
Забавно, что его последователи (как последователи абсолютно любого диктатора) по сей день рассказывают, каких удивительных экономических успехов добился Парагвай при диктатуре, но эти красивые сказки не обманут бывших равными в бесправии и нищете жителей страны.
Сами парагвайцы решили, что диктаторов в их жизни больше не будет. Никогда. Хватит. И с них самих, и с их потомков, и со страны.
Впрочем, легенды о счастливой жизни под управлением «твердой руки» никуда не исчезают, наверное, в некоторых странах почва такая… притягивает всякую нечисть — и идеи, и людей.
Подписывайтесь на KNEWS.KG в Google News и на наш канал в Яндекс.Дзен, следите за главными новостями Кыргызстана, Центральной Азии в telegram-канале KNEWS.KG.
