Писатель Джонатан Малешич размышляет о том, почему незнание – это, действительно, иногда сила. Его мнение опубликовала «Идеономика»:
Основную часть последнего десятилетия во всем мире ученые и писатели сокрушались о том, что распространение дезинформации, конспирологии, идеологии, недоверия к экспертам, эпистемологических пузырей и эхо-камер становится всё шире. Эти проблемы значительно усложняют решение любых задач политики, климата, культуры или общественного здравоохранения, потому что мешают поиску истины. Мы знаем, что что-то не так с тем, как мы знаем.
Однако описания этого кризиса познания упускают из виду то, как его различные элементы возникают из общего источника. Наша проблема не только в том, как мы генерируем знание, но и в том, как мы презентуем себя в качестве носителей знания. За эпистемологическим кризисом скрывается более глубокий, психологический кризис – проблема всезнания. Всезнание – по определению, данному философом и психоаналитиком Джонатаном Лиром в его книге «Открытый разум» (1998), – это всегда состояние «уже знающего», претендующего на знание ответа еще до того, как возникнет вопрос. Когда появляются новые факты, всезнающий человек спокоен. Вы можете быть шокированы, а он знал всё с самого начала.
В культуре 21 века всезнание процветает. Вы увидите его и у конспиролога, отвергающего идущие вразрез доказательства как провокацию «под чужим флагом». И у блогера, считающего, что «поздний капитализм» объясняет все социальные беды. И у идеолога, убежденного, что у СМИ есть либеральный уклон – или, наоборот, корпоративный. И у «парящего над всем» политика-центриста, уверенного, что истина всегда находится между крайностями «обеих сторон».
Всезнание представляет особую опасность для людей, чья работа состоит в том, чтобы информировать нас. Например, для напыщенного профессора, чья теория не подлежит сомнениям, или для врача, который входит в смотровой кабинет с уверенностью, что проблемы пациента являются результатом того состояния, о котором доктор знает всё. «Так я и думал, – говорит всезнающий онколог пациенту с неоднозначными результатами теста. – Фибросаркома. Это только фибросаркома».
Всезнание может принимать форму ироничной или циничной отстраненности с видом «знаем, плавали». Это позиция крутого знатока культуры, который каждую новую группу уже слышал. Это и позиция автора библейского «Экклезиаста» с его «нет ничего нового под солнцем».
В каждом случае, по словам Лира, «позиция “уже знающего” действует как защита: если ты уже знаешь, тебе не нужно выяснять». Таким образом, всезнание – это ложное притязание на знание, делающее невозможным изучение чего-либо нового. Всезнание – это то, из-за чего борьба концепций в современной культуре настолько неинтересна. Никто ничего не пытается выяснить. Нет единого мнения о фактах, и, тем не менее, все ведут себя так, будто нерешенных вопросов тоже уже нет.
Лишая возможности исследовать неизвестное, всезнание может иметь катастрофические последствия. Согласно Лиру, примером такого отношения является Эдип, царь Фив в одноименной пьесе Софокла. Проблемы Эдипа, утверждает Лир, не являются «эдиповыми». Его трагическое падение отнюдь не результат его желания убить отца или заняться сексом с матерью. Скорее, фатальный недостаток Эдипа заключается в том, что на каждом шагу он отказывается воспринимать новую информацию, потому что всегда предполагает, что уже знает то, что ему нужно знать. «Что он совершенно упускает, – пишет Лир, – так это мысль о том, что в основе его бед лежит его “всезнание”: он не знает о собственном незнании».
Пьеса начинается с того, что жрец рассказывает Эдипу о страхах фиванцев по поводу мора и голода. Их правитель отвечает: «Несчастные искренние дети, не новы ваши вести для меня. Об этом хорошо я знаю». Затем хор советует Эдипу обратиться к пророку Тиресию, способному помочь найти убийцу прежнего царя, из-за чего был проклят город. «Я знаю», – повторяет Эдип и спрашивает хор, какие слухи есть о смерти Лая. Ответ: «Его убили путники». Эдип: «Я тоже это слышал».
И проблемы Эдипа из-за его недальновидного отказа узнать новое только нарастают. Он уверен, что не может быть убийцей, поэтому не видит улик прямо у себя под носом. Давнее пророчество о том, что он убьет своего отца, шрамы на ногах и даже его имя («опухшая нога») – всё указывает на то, что он и есть тот младенец, от которого царская чета избавилась много лет назад. Мышление Эдипа глубоко ошибочно и даже нездорово. «Разум используется для того, чтобы делать поспешные выводы, – пишет Лир, – как будто слишком много тревоги в том, чтобы просто задать вопрос и получить от мира ответ». Лир называет Эдипа «первым эрзац-философом», похожим на болтливого ютубера, у которого, кажется, есть ответы на все вопросы.
Пьеса Софокла показывает, что во всезнании нет ничего нового. Оно может поразить любого, чье положение зависит от видимой мудрости. Эдип, в конце концов, претендовал на трон, потому что разгадал загадку Сфинкса. Сейчас, в «век информации», мы все находимся в сходном положении. Нам нравится думать, что все человеческие знания у нас под рукой – в устройстве, лежащем в кармане. Информация находится так близко к нам, что ее даже не нужно искать. И мы почти ее знаем.
Но на самом деле информационный век показывает, как мало мы почти знаем. И поэтому всезнание может быть способом справиться с потоком информации. Мы так много можем и, вероятно, должны знать, что часто проще вести себя так, как будто мы уже знаем. И если все остальные действуют так же, мы никогда не попадемся на своем невежестве. Конечно, тогда мы будем вынуждены жить с этой ложью и ее последствиями – от чумы до политических потрясений и даже трагедий.
Всезнание может быть таким соблазнительным, потому что оно имеет и социальную функцию. Специалист по классической литературе Саймон Голдхилл называет всезнание «клеем социального дискурса». Вспомните, как мы обычно выражаем сочувствие: «Я знаю, знаю, что вы имеете в виду». Утверждение, что вы уже знаете чью-то боль, – это попытка сделать так, чтобы человек чувствовал себя более понятым и, следовательно, менее одиноким.
Но социальные связи не являются конечной целью дискурса. Мы жалуемся врачам и законодателям не только для того, чтобы они посочувствовали нам, но и в надежде, что они решат наши проблемы. В общественной жизни позиция «уже знающего» полезна, если цель состоит в том, чтобы привлечь аудиторию и способствовать сплоченности среди тех, кто «в курсе» и кто «понимает». Но она разрушает добросовестность размышления и поиск истины.
Нам, чтобы преодолеть всезнание, нужно больше смирения и больше любопытства. Это не означает, что мы должны притворяться невежественными. И нам не нужно отбрасывать все наши знания, когда мы делаем выводы о новой ситуации. Это не всезнание, когда врач говорит пациенту, что травами опухоль не вылечить.
То есть для борьбы со всезнанием мы не должны отказываться ни от наших устоявшихся эмпирических знаний, ни от теоретических положений, помогающих нам осмысливать новую информацию. Скорее, следует признать пределы того, что мы знаем, и интересоваться тем, что не знаем. И, погружаясь в область наших знаний всё глубже, мы не должны просто отмахиваться от того, что сюда не вписывается, а признавать вполне вероятную необходимость пересмотреть и даже изменить ту точку зрения, которая так хорошо нам служила. Прежде всего, мы должны отказаться от веры в то, что мы – единственные среди всех когда-либо живших – всегда правы.
В своем эссе Лир намекает, как обойти всезнание. Его исходной аудиторией было собрание психоаналитиков. В худшем случае они «уже знают», что происходит в головах их пациентов – невроз навязчивых состояний (можете проверить). Но, предполагая, что знают заранее, они фактически отвергают саму суть анализа. Анализ, объясняет Лир, это не совокупность знаний, а «…особая форма умственной деятельности, особая форма говорения и слушания, особая форма жизни. Прежде всего, он предполагает особую форму слушания – и себя, и другого».
Сам Лир выглядит пришедшим в культуру не с готовым ее диагнозом. Он всматривался в ее проявления, а затем делал предположения, что, по его мнению, происходит.
В своей открытости тому, что может предложить культура, Лир демонстрирует достоинства не только хорошего аналитика, но и хорошего эссеиста. Мастера этого жанра – Мишель де Монтень, Ральф Уолдо Эмерсон, Джоан Дидион, Зэди Смит – пишут, исследуя, экспериментируя, стремясь узнать больше. «Я предлагал неоформленные и незавершенные идеи, – писал Монтень, – не для утверждения истины, а для ее поиска». Эссеисты, следующие этой традиции, медленно создают собственную картину мира, а затем их прозрения открывают в нем что-то новое. Они нацелены завоевать публику – с помощью доказательств и здравого смысла, конечно, но и с добродушием, и с чуткостью к ожиданиям читателей.
Эссеист тоже принимает позу. Но это поза «еще не знающего» – открытого всему удивительному, ужасному и интересному в нашем огромном мире.
